Сожженные дотла. Смерть приходит с небес Герт Ледиг Война. Штрафбат. Они сражались за Гитлера В Германии эту книгу объявили «лучшим романом о Второй Мировой войне». Ее включили в школьную программу как бесспорную классику. Ее сравнивают с таким антивоенным шедевром, как «На Западном фронте без перемен». «Окопная правда» по-немецки! Беспощадная мясорубка 1942 года глазами простых солдат Вермахта. Жесточайшая бойня за безымянную высоту под Ленинградом. Попав сюда, не надейся вернуться из этого ада живым. Здесь солдатская кровь не стоит ни гроша. Здесь существуют на коленях, ползком, на карачках — никто не смеет подняться в полный рост под ураганным огнем. Но даже зарывшись в землю с головой, даже в окопах полного профиля тебе не уцелеть — рано или поздно смерть придет за тобой с небес: гаубичным снарядом, миной, бомбой или, хуже всего, всесжигающим пламенем советских эрэсов. И последнее, что ты услышишь в жизни, — сводящий с ума рев реактивных систем залпового огня, которые русские прозвали «катюшей», а немцы — «Сталинским органом»… Герт Ледиг. Сожженные дотла. Смерть приходит с небес Пролог Обер-ефрейтор не мог спрятаться в окопе, так как невозможно выкопать окоп на болоте в трех верстах от Подровы, почти в сорока верстах южнее Ленинграда. Как раз здесь обер-ефрейтор попал под залп реактивных минометов. Его швырнуло в воздух и, оторвав руки, головой вниз нанизало на одиноко стоящий кол, прежде бывший деревом. Унтер-офицер, катавшийся по земле с осколком в животе, не знал, где остался его пулеметчик. Мысль посмотреть вверх в голову ему не приходила. Теперь он был занят только собой. Оставшиеся два солдата отделения сбежали, ничего не сказав своему унтер-офицеру. Если бы кто-то позднее им сказал, что они должны были попытаться снять обер-ефрейтора с дерева, то беглецы с полным правом сочли бы этого человека за сумасшедшего. Обер-ефрейтор, конечно же, слава богу, был уже мертв. Получасом позже, когда остатки древесного ствола на высоту ладони над землей срезала пулеметная очередь, изуродованное тело само упало на землю. При этом оно потеряло еще и ступню. Разодранные рукава мундира были запачканы кровью. Таким образом, когда обер-ефрейтор снова вернулся на землю, от него осталась только половина. Вражеский пулемет был уничтожен, и путь по узкой гати ударному отряду лейтенанта Вячеслава Дотоева был открыт. Лейтенант махнул рукой танку, подъехавшему к его поредевшему подразделению. Лязгнули гусеницы. Через минуту то, что еще оставалось от обер-ефрейтора, было раздавлено. У советских солдат даже не было возможности обыскать его карманы. После того как гусеницы раздавили обер-ефрейтора, фугасная бомба, сброшенная со штурмовика, попала в массу из обрывков обмундирования, мяса и крови. Лишь тогда наконец обер-ефрейтор обрел покой. Четыре недели он издавал сладковатый запах, пока от него не остались только кости, лежащие в лесной траве. В могилу он так и не попал. Через два дня после того, как обер-ефрейтор потерял руки, его капитан подписал извещение. Фельдфебель его подготовил заранее. Подобные извещения собирали обычно по нескольку штук. В тот день капитан подписал семь. А фельдфебель при этой работе не забывал о дисциплине. Извещения были сложены в соответствии со званиями пропавших без вести. Извещения о ефрейторах подписывались после извещений об унтер-офицерах. Таким образом, фельдфебель привносил определенный порядок в это дело. Такой подход делал его незаменимым на командном пункте роты. То, что он одновременно повиновался ходу судьбы, он не догадывался. Только обер-ефрейтор мог доложить, что первые разрывы залпа накрыли его унтер-офицера, а его самого вышвырнуло в воздух лишь секундой позже. Но обер-ефрейтор уже не мог доложить ничего. У него теперь и руки-то не было, чтобы приложить ее к стальному шлему для необходимого при докладе отдания чести. Таким образом, без выяснения обстоятельств все оказалось приведенным в наилучший порядок. Капитан давно отвык, подписывая извещения, спрашивать фельдфебеля, женат ли тот или иной или жива ли еще у такого-то мать. Когда однажды кто-то подпишет извещение о нем — тоже ничего не спросит. И наконец, этим вопросом он никого не облагодетельствует. Ему было безразлично. Он хотел жить, как все они хотели. Он пришел к убеждению, что лучше не быть героем, но остаться в живых. Когда предоставлялась возможность, а таковая была почти каждую ночь, он пытался заключить договор с Богом, которого позабыл лет десять назад. Он предлагал Богу в зависимости от интенсивности огня по командному пункту, руку или ногу. В качестве добровольной цены за свою жизнь. Когда русские пошли в атаку на гать, он предложил Богу жертву. Только о своих глазах он не упоминал никогда. Он избегал говорить о них в своих молитвах. Однако до сих пор Бог не был склонен заключить с ним договор. Быть может, Бог мстил таким образом за десять лет неуважения? Капитану было трудно после столь долгого срока снова восстановить с ним связь. Заводить разговор с Богом с позиций школьного учителя в этой обстановке было смешно. Было все же лучше выступить перед ним в качестве командира роты. Впрочем, тогда тоже было тяжело вести переговоры о личном существовании. В этой роли капитан вынужден был ставить свои просьбы в конец молитвы. Он мог объяснить важность своей просьбы только тем, что объявлял себя готовым к особым жертвам. К мысли смиренно молить Господа оставить ему жизнь он пришел позднее. Позднее, когда был вынужден ждать в своем блиндаже, не бросит ли снаружи какой-нибудь русский в него гранату. После десяти лет работы учителем он не мог знать, что для исполнения такой просьбы Бог вовсе не нужен. Один ефрейтор, не расточаясь на мысли о Боге, царапал ногтями землю до тех пор, пока кожа клочьями не слезла с подушечек пальцев. Потом он спокойно смотрел, как мухи и мошки садились на голое мясо и откладывали известные вещества в его тело, требовавшиеся ему для выполнения задуманного. Несколькими днями позже он отправился на перевязочный пункт с распухшими руками, жаром и другими трудно распознаваемыми симптомами заболевания. Тот ефрейтор избрал самый простой путь. Он не мучился установлением связи с Богом. Он уже более двадцати лет не заходил в церковь. Позднее у него отпала всякая необходимость в этом. И Бог второй раз с ним не повстречался. Однако это были истории, имевшие к извещению о пропавшем без вести обер-ефрейторе лишь опосредованное отношение. Непосредственно извещение принял посыльный по роте. Он небрежно сунул записки вместе с курительной трубкой и остатками семечек, отобранных им у пленного русского, в сумку. Он всегда очень недолго бывал на командном пункте. Дорога на командный пункт батальона дорогой в полном смысле этого слова не являлась и была очень опасна. Посыльный ежедневно много раз пробегал по тропинке, борясь за жизнь. Этим гонкам наперегонки со смертью он был обязан прежде всего фельдфебелю. Тот неустанно готовил важные донесения для штаба батальона. Только ими можно было оправдать необходимость своего пребывания на командном пункте роты. И он ее должен был ежедневно и неоднократно доказывать, чтобы капитану не пришла в голову мысль, поручить ему командование взводом на переднем крае. То, что наступление момента, когда двое детей посыльного останутся сиротами, является всего лишь вопросом времени, фельдфебеля не беспокоило. Посыльный боялся первых ста метров перед ротным командным пунктом. Русский миномет был пристрелян по ротному блиндажу. Он регулярно посыпал осколками небольшое возвышение над землей. Ни одному, кто был здесь ранен и оставался лежать более нескольких секунд, не удалось остаться в живых. Русские снайперы стреляли по каждой неподвижной цели. Посыльный и фельдфебель об этом знали. Когда тем не менее фельдфебель бессмысленно всякий раз отправлял посыльного, тот каждый раз думал, как отомстить фельдфебелю за эту дорогу. Он никогда бы не мог заранее обдуманно убить врага, но фельдфебелю во время следующей атаки он бы выстрелил в спину. Он его ненавидел. Наполовину ширины ладони под левой лопаткой находится сердце. Его профессия требовала некоторых анатомических знаний. Это была его гордость. Каждый раз, пробегая критические сто метров, он думал об этом убийстве. Потом начинался кустарник, и ему надо было пробираться сквозь него. Напороться здесь на пулеметную очередь было делом случая. Почти безнадежной дорога становилась тогда, когда надо было преодолевать высоту. Она напоминала лунный ландшафт. Правда, на Луне было не отыскать огромной мачты высоковольтных передач. Она торчала вверх, погнутая прямыми попаданиями. Но мощный бетонный фундамент выдерживал любые калибры. Недалеко от мачты была солдатская могила. Она осталась еще со времен наступления. Низкая березовая ограда охватывала насыпанный холмик. Крест с именем был разбит снарядом. «Могилой неизвестного солдата» называли ее люди из роты. Высота с мачтой служила наблюдательным пунктом для всего участка фронта. Но устанавливать на перепаханной земле стереотрубу было столь же бесполезно, как класть зеркало в работающую бетономешалку. Пока посыльный, словно призрак, скользил по высоте, он находился в ином мире. Закон тяготения здесь не действовал. Под свистящими снарядами он скорее летел, чем бежал. Каждая мысль была тратой времени. Постоянно выл ветер над голой землей. Его принимал мир духов. За ним гнались апокалиптические всадники. Впереди, на тощей лошади, — Смерть. Ни деревца, ни кустика, ни травинки. Только перемешанная песчаная земля. Там и тут в воронках — лужи с темной водой. Тем не менее тут, наверху, жили люди. Ефрейтор и два солдата. В одну из ночей руками и короткой лопаткой они отрыли себе укрытие под бетоном. Там они сидели и ждали своего часа, который придет, когда рота в окопах будет уничтожена. Тогда они должны будут с подрывными зарядами подбегать к подползающим стальным чудовищам и, уже со смертельным свинцом в теле, дрожащими руками прикреплять магниты зарядов к танкам. Этого момента они ждали час за часом, день за днем. Постоянно в надежде, что для них он никогда не настанет. Над ними дрожал, потрескивая, кусок бетона. По стенам укрытия осыпался песок. Если танки не придут, то определенно наступит момент, когда на них сползет бетонная глыба. Сотрясения от разрывов все больше расширяли укрытие. С каждым днем становилось все яснее и яснее: бетонная пята с тяжестью стальной мачты однажды раздавит пузырек воздуха под собой. Но, несмотря на это, вылезти они не могли. Неужели им пересесть в воронку, чтобы через час погибнуть? Так и жил ефрейтор с двумя своими солдатами в этой тюрьме. Они лежали рядом. Между их дурно пахнущими телами стояли наполненные динамитом упаковки. Из консервных банок они пили черную жижу, которую им приносили в качестве кофе, — просто подкрашенную воду, пахнувшую жестью и цикорием. При этом они чувствовали на языке песок, непрерывно сыпавшийся сверху в посуду. Иногда они раздевались и сидели, словно голые отшельники в своей норе, и выискивали в своем обмундировании жирно поблескивающих тварей. Каждый день они маниакально дожидались бутылки алкоголя, которая им полагалась. Они жадно ее опустошали и день ото дня замечали, что пьянеют все меньше и меньше. Когда приходила нужда, то они справляли ее на лопату или в старые консервные банки. Потом нечистоты выбрасывали наружу. При этом им не надо было рисковать своей жизнью. Иногда их кал скатывался обратно в нору. Они стали похожи на лемуров. Волосы нависали над их воротниками. Они были одновременно пыльными и сальными. Но они всегда прислушивались, пытаясь различить определенный шум сквозь разрывы и гул снарядов, все равно, спали ли они, ели, курили или пили. Они дожидались лязга гусениц русских танков. Раз в день, изредка — ночью, посыльный приходил в их нору. Он был их связью с внешним миром, сузившимся для них до одного километра фронта. Каждое его слово, как-либо связанное со «сменой», повторялось и давало пищу для разговоров на часы или дни. А дни проходили. В армии забытых отряд истребителей танков был ничем. Каждому человеку из пополнения, которого посыльный проводил на передовую, они жали руку, втайне желая ему скорейшей смерти. Он усиливал роту и поэтому подрывал их надежду на смену. Они, не стесняясь, копались в кожаной сумке посыльного, во мраке, окружавшем их, с мрачным удовольствием подсчитывали извещения о потерях. Они точно рассчитали, когда окопная рота на передовой будет состоять всего лишь из горстки людей, а поэтому снятие ее с фронта будет всего лишь символическим действием. Только это интересовало их в сумке посыльного. Читать сообщение об обстановке, которое ежедневно посыльный нес из батальона в роту, не стоило труда. Донесение об опыте применения нового пулемета, состряпанное фельдфебелем для штаба дивизии, вызвало у них лишь сочувственную улыбку. Им ефрейтор прикурил свою трубку. Таким образом он не допустил, чтобы определенная инстанция в батальоне обратила внимание на фельдфебеля. Вообще обер-ефрейтор контролировал почту фельдфебеля, поскольку она относилась к тыловым службам. Он заботился о том, чтобы его деревья не прорастали в небо. Одно из посланий фельдфебеля майору бесследно исчезло в норе отряда истребителей танков. В списке спецотпускников стояла фамилия фельдфебеля. Она была вычеркнута еще до того, как попала в штаб батальона. «В данное время — незаменим», — было написано рукой ефрейтора под фамилией. Как от трагического до комического — всего один шаг, так и в завшивленной дрянной норе на холме смерти рядом с угрюмостью жила шутка. Посыльный выбрался из норы. Прежде чем уходить, он безразлично заявил, что, если будет жив, на обратном пути снова зайдет. Этих слов вовсе не требовалось. Натруженные легкие и так вынуждали его устраивать передышку в норе. Он сказал это, чтобы не свалиться от страха. Любая молитва выполнила бы ту же задачу. Снова он побежал по лунному ландшафту. Пули свистели вокруг, как птицы. Фонтан земли от разрыва снаряда поглотил его и выплюнул снова. Пальцы сжимали кожаную сумку. Он скакал между воронками и окопами и приземлился, наконец, трясясь как от лихорадки, за полотном железной дороги. Хотя он здесь снова был на передовой, насыпь давала определенную защиту. Снаряды чертили небо от горизонта до горизонта. Ни один не сбивался с пути. Винтовочный и пулеметный огонь хотя и был слышен, но не путал. Колея железной дороги как бы проводила границу по кустарнику. Только хлесткие разрывы мин заставляли его держать высокий темп. От неожиданного попадания он был не застрахован и здесь. Пятьсот метров железной дороги давали хотя бы преимущество временно избавиться от одиночества, в котором страх был совершенно невыносим. Через каждые пятьдесят метров в кустарнике сидели покрытые грязью существа. Пусть они поглядывали на него лишь изредка, потому что их внимание было неотрывно приковано к предполью, но хотя бы их присутствие немного успокаивало. Чувство обманчивой безопасности сохранялось, пока он не добирался до окрестностей санитарного блиндажа. Вид застывших тел у тропинки развеивал все иллюзии. Он начинался с тех, кто наполовину истек кровью или кого принесли сюда с оторванными частями тела. Невольно носильщики констатировали, что их груз в плащ-палатке уже мертв. Они выдергивали березовые жерди из полотна, образованного двумя плащ-палатками, вываливали из него труп и оставляли его лежать поблизости от санитарного блиндажа. Постоянный огонь вынуждал их проводить такого рода переноски только ночью, а ведь и для носильщиков ночь длилась только до предрассветных сумерек. Они торопились, чтобы в тех же плащ-палатках доставить на передовую боеприпасы или промокший хлеб. Посыльный видел лежащие трупы. У кого прострелен живот, тот, еще умирая, скрючился от боли. Он узнавал умерших от ранения в живот если не по скрюченной позе, то по обнаженному низу живота — эти вообще сразу считались безнадежными. Их переноска была лишь жестом, в котором им не могли отказать, пока еще работал их мозг. Или потому, что их зверские вопли заставляли убрать их с передовой. Все делалось по обстоятельствам. А они были очень разные. Так, например, железная дорога, всего в нескольких километрах, снова была приведена в действие. Передовая, или то, что на генштабовских картах было начерчено в качестве передовой, в полосе дивизии все же отходила от линии железной дороги. Рельсы отклонялись в восточном направлении. Там, где огонь немецких батарей среднего калибра до них не доставал, русские включили их в свою систему подвоза. Взвод получил задачу временно нарушить эту систему путем подрыва рельсов, пока остальная рота не займет оборону перед высотой. Взводом в свое время [с тех пор не прошло и восьми недель] командовал лейтенант. Он и его солдаты придерживались мнения, что такую задачу должна была решить авиация. Фельдфебель, напротив, считал, что только штабы уполномочены принимать решения по такому поводу и что лично он полностью одобряет эту стратегически важную операцию. Его замечания звучали так всегда, когда ему поручалось собрать боевую группу. Они всегда заканчивались заверением, как он сожалеет о том, что не может принять участие в деле из-за неотложных обязанностей. Только сапер Меллер осмелился при этом посмотреть с издевкой фельдфебелю в лицо. Он регулярно, с каменным лицом, приглашал фельдфебеля, несмотря ни на что, идти вместе. И такие приглашения были причиной того, что сапера Меллера обходили при каждом повышении. Слово благодарности для него у фельдфебеля нашлось лишь тогда, когда сапера Меллера уже не было в живых. После того как действительно удалось взорвать железную дорогу в двенадцати километрах от линии фронта в тылу русских позиций, сапер Меллер был ранен в живот. Пуля попала ему точно в трех сантиметрах ниже поясного ремня сзади, чуть левее позвоночника, а вылетела почти прямо, слева от пупка. Ни у кого во взводе не было времени осмотреть рану. У сапера Меллера только сзади и спереди на мундире появились заметные дыры, поэтому он перестал быть вторым носильщиком убитого лейтенанта. Унтер-офицер должен был за несколько секунд принять решение, оставить ли тело лейтенанта или нести дальше. Еще одной секунды, чтобы подумать, не выбросить ли лишние боеприпасы и освободить второго человека для переноски раненого сапера, не потребовалось. Сапер сказал, что пока может идти сам. Через двести метров боеприпасы и их носильщик отпали сами: сапер наступил на мину и взлетел на воздух. При этом были ранены еще два солдата, и положение стало критическим. Ефрейтор от бедра расстрелял вставленную ленту, а потом выбросил пулемет со всеми принадлежностями в трясину При этом Меллер немного отстал, и унтер-офицер был вынужден тоже немного отстать. Поворачиваясь, он выпустил несколько магазинов из своего автомата в коричневые цепи стрелков позади себя. Только начавшееся болото спасло группу от последующих потерь. Она укрылась в подлеске. Надо было найти тропу, по которой взвод вчера незаметно прошел через передовые позиции русских. Для этого ефрейтору понадобилось еще полчаса. В это время сапер Меллер еще раз заявил, что может идти дальше самостоятельно. Они еще почти километр тащились по болоту, пока ефрейтор не обнаружил, на тропе вражеский пулемет. Вот и затянулась петля на остатках саперного взвода. Меллер с вымученной улыбкой на губах вызвался устроить дело. Кивком головы унтер-офицер дал ему разрешение с двумя гранатами подобраться к внезапно открывшему огонь вражескому пулемету. Когда оставшиеся от взвода шесть человек после взрывов выскочили из укрытий и подбежали к умирающему саперу, он лежал на спине. Его бедра были перерезаны пулеметной очередью. Может быть, он жил бы еще до тех пор, пока какой-нибудь русский в отместку за своих разорванных взрывом товарищей не всадил бы ему в грудь штык. Только посыльный видел, как унтер-офицер целился из пистолета в голову сапера. Вид унтер-офицера, спокойно отдававшего потом воинскую честь убитому, не заботясь о собственной жизни, посыльный не забудет никогда, и он никогда не говорил о том, что видел. Его бы слов для этого не хватило. Он единственный понимал, почему унтер-офицер не написал письмо жене Меллера [с обычным описанием «ранения в грудь» и «безболезненной смерти»]. Это потом сделал фельдфебель. Итак, даже при ранениях в живот бывают свои обстоятельства. Умершие были от разных ранений. Один тянул в небо руки и ноги. Другой голым лежал в траве, с кожей, обугленной струей из огнемета. Посыльному понадобился бы целый час, чтобы всех их рассмотреть. Но он приближался уже к площадке перед блиндажом. Здесь живых отделяли от мертвых. Этот вид адской живодерни он не переносил. Просто бежал мимо с закрытыми глазами. Только в его ушах звучали стоны и вопли, мольбы о глотке воды. После этого ему надо было свернуть немного влево, в лес. Он терялся среди деревьев или среди того, что от них осталось. Они давали укрытие от минометов, стрелкового огня и шрапнели. Свист в воздухе снова приобретал значение только у позиций артиллерийской батареи. Одиночество охватило его, как только он зашел в лес. Кустарник, стволы берез — все молчало. Гать, проложенная русскими солдатами, давно уже умершими с голоду или расстрелянными, бесшумно пружинила под его шагами. Над трупом в черной луже на просеке плясал рой мух. Жук в блестящих доспехах тащил через тропу травинку. Круг выжженной травы, вырванное с корнем дерево и груда поломанных сучьев указывали на то, что сюда пару дней или всего несколько часов назад ударила смерть. Сквозь листву несколько солнечных лучей пробивались к земле. Воздух дрожал. Незаметно висящая на ветвях белая шерстяная нить предупреждала посвященных о минном поле. За посыльным словно грохотала уходящая гроза. Его охватило одиночество. Оно сдавило сердце. Он ожидал предательства. Было две возможности. Одна была тихой, словно лес. Она о себе не заявляла. Она пряталась за каким-нибудь деревом или в высокой траве. Она приходила, словно удар плети из кустов. Удар был всегда смертельным. Его преимущество заключалось только в том, что он был коротким. Эта возможность была снабжена узелком тряпок и пистолетом. Голодная, раздираемая тем же страхом, что и он, она подстерегала за деревом. Вспышка и удар плети. Может быть, облачко дыма. Потом беззвучно коричневая тень выпрыгивает из своего укрытия. Склоняется над убитым. Вырывает из его пальцев оружие. Лихорадочно роется в его карманах. Все ценное и ненужное из них исчезает в тряпичном узелке. И все исчезает, словно плевок. Позади остается убитый, над которым танцуют мухи, пока его не найдут. Если поблизости болото — его не найдут никогда. Другая возможность заканчивалась таким же образом. Только она о себе заявляла. Сначала вдали раздавалось рычание разозленного зверя. Глухое и стонущее, шум, который ни с чем не сравнить. Он разносился вокруг на целую версту, словно клич. Рык доносился два-три раза. Потом слышался вой расстроенного органа. Участок фронта парализовало. Пулеметы замолкали. Снайперы стягивали карабины с брустверов. Солдаты у минометов сбивались в кучу. У командиров орудий на губах застывал приказ об открытии огня. Посыльный тоже задерживал свой шаг. Потом начиналось. Бесчисленные молнии разрывали лес. Почти полсотни снарядов разрывались о стволы деревьев или о землю. Раздирающий уши грохот, огонь, пороховой дым, куски латуни, размером с кулак, земля, пыль. Расчеты батареи размазаны по четырем орудиям, перемешаны вместе со снарядными ящиками, зарядами, приборами, лошадьми и вмяты в грязь. Часом позже грохнуло над полевой кухней. Водитель, пассажир, повар, сухой паек на шестьдесят человек и сто литров водянистого супа были пущены по ветру Минутой позже накрыло роту, выдвигавшуюся на передовую для смены. Восемьдесят человек, в течение недели с трудом собранные за линией фронта, отдохнувшие, в начищенных сапогах, со смазанным оружием. Сорок из них добрались до окопов. Забрызганные грязью и кровью, деморализованные. Два часа, два дня, две недели. Где-то танковый батальон выходил на исходный рубеж. В лощине командир собрал свои экипажи на последний инструктаж. Гул за горизонтом. Пять-шесть секунд молчания в оцепенении. Откуда ни возьмись, падают снаряды. Крики. Снаряды дождем сыплются на пустые танки. Самый молодой офицер потрудился, чтобы найти достаточно водителей и на двенадцати танках доставить погибшие экипажи опять в тыл. И все, кто чувствовал, как дрожит земля, и видел, как дым от взрывов поднимается к небу, благодарили [в зависимости от своих взглядов] судьбу или Бога, что попали снова в других, а они опять остались невредимы. Посыльный тоже, упав на колени, держа руки перед лицом, благодарил свое провидение. Так выглядела другая возможность. Посыльный шел дальше по гати. В сумке — извещения и семечки. Ему оставалось пройти еще половину пути, надобности останавливаться дольше, чем требовалось, не было. Гул над деревьями нарастал. Начинались позиции артиллерии. Лес стал реже. Местами попадались просеки с подрастающим кустарником и ядовитыми грибами. Гать кончилась. Началась разъезженная дорога, во время дождей превращавшаяся в кашу. Сдвинутая на обочину разбитая телега. Гнилая кожаная упряжь и скелет лошади. Слева и справа от дороги — размокшие картонные таблички с загадочными знаками. Они означали, что здесь находился телефонный пункт гаубичной батареи. Что там, на просеке, почти из-под земли зенитная пушка могла поднять в небо свой сверхдлинный ствол. В другом месте черепа, нарисованные неумелой рукой на деревянной табличке, предупреждали о минах. Вдруг с неба что-то ухнуло. Посыльный бросился на землю. Взрывная волна прошла над ним. Огромная сеть, которую он принял за гору сухих сучьев, дернулась вместе с засохшей листвой. В клубах пыли поднялся ствол спрятанного под сетью орудия. Какой-то момент он стоял вертикально вверх. А потом обрушился вниз. Кто-то, кого не зацепило, проклинал Бога. Другой звал санитара. Посыльный встал и пошел дальше. Он думал: «Однако редко здесь можно услышать, как зовут санитара». Дорога стала шире, колеи глубже. Навстречу ему попался солдат. Кожаная сумка, запыленные сапоги, изможденное лицо с запавшими глазами: посыльный после двух часов безопасности возвращался обратно в ад. Кивок — усталая улыбка в ответ. Пока. Посыльный пошел быстрее, чтобы догнать телегу, скрипевшую впереди него. Телега переваливалась по разъезженной колее. Облачко пыли, тянувшееся за ней, прикрыло посыльного словно покрывалом. Он почувствовал бархатистый привкус на языке. В повозке были плащ-палатки. Тащила ее лохматая лошаденка. Только когда посыльный протянул руку, чтобы подтянуться и сесть в телегу, он выяснил, что за груз она везла. Под плащ-палатками по рассохшемуся полу стучали окоченевшие руки, мотались непокрытые головы. Пассажиры упирались друг другу в животы окоченевшими ногами. Они застыли в положениях, которые не смог бы принять ни один живой человек. Двое обнимались по-братски, другие улыбались друг другу искаженными лицами. Посыльный не стал садиться в телегу. Он сидел на песке, пока облачко пыли не скрылось за ближайшим поворотом. Он очнулся только от свиста снарядов. И снова перед ним потянулись пушки, кучи пустых гильз, сложенных у обочины дороги. Все это осталось позади. Наконец, началось поле, заросшее осотом, покрытое заболоченными пятнами, никогда не высыхавшими. Потом — бесконечные ряды березовых крестов. У конца кладбища стояла телега с мертвыми. Группа людей со стриженными наголо головами работала лопатами. Некоторые стягивали груз с телеги, другие тащили трупы по траве. За последним рядом кладбища начиналась деревня. По обе стороны дороги — покосившиеся сараи, бревенчатые избы, покрытые рассохшейся дранкой. Колодец с журавлем. Перед ним на древке — жестяной вымпел батальона. Посыльный побрел в дом. Перед дверью стоял адъютант. Посыльный приложил руку к стальному шлему и достал извещения из сумки. С этого момента посыльный начал спать. Он повернулся кругом, прошел, шатаясь, назад по проходу, словно лунатик, нетвердо ставя свои ноги на ступеньки лестницы у входа в дом. Уже во сне он опустился на скамейку из нестроганого дерева у колодца. Усталость накрыла его, словно черное покрывало. Он прошел с командного пункта роты до штаба батальона. Приказ выполнен. I Адъютант взвесил извещения роты на руке. Он прочитал фамилии уже не существующих людей. Исчезнувшие понятия, составные части прошлого. «Потери: 1 пулемет, номер не установлен; 2 коробки для лент; 1 запасной ствол; 1 унтер-офицер; 7 солдат». Он подумал, что показывать донесение командиру имеет мало смысла. Он и командир были отправной точкой жизни. Дверь открылась: поступили фамилии. Дверь закрылась — фамилии ушли. Здесь некоторое число получало жизнь, а некоторое число — смерть. Можете посмотреть, как они с этим будут справляться. У него — своя работа. Чем занимается командир — его не интересует. Он постучал в дверь. Она была обита картоном. Никто не знал, зачем. Может быть, чтобы вызвать уважение. То ли дверь была в щелях, то ли картон должен был показать, что эта дверь ведет к командиру. Майор облокотился на стол, покрытый бумагой. По нему было видно, как он устал. Он пах затхлым запахом дома: смесью холодного дыма, плесневелого дерева, грязного белья, пота и нечистот. Он давно не брился. Пару дней или неделю. Он был похож на мертвеца, у которого продолжает расти борода. Каждый мог оценить, как долго он уже выставлен в гробу. Стеклянный глаз уродовал его лицо. Живой глаз поочередно оглядывал четыре ножки стола, четыре консервные банки, наполненные водой, желтоватый бульон, в котором плавали дохлые клопы. Он хотел удостовериться, не прибавилось ли клопов. Он делал это неосмысленно. На самом деле ему было все равно. Уже давно он не считал насекомых на поверхности жидкости. После того как адъютант зашел в помещение, майор занялся сообщениями. Он зарегистрировал их. Увидел на гладкой бумаге стола паутину. Колесо, часовые гири. От часов, которые тикали. Медленно или быстро, но непрестанно, в стремлении сократить жизнь. Когда он за ними напряженно наблюдал, так, словно они должны были ему открыть тайну, он чувствовал себя будто безжизненно висящим в воде. Вода струилась по коже. Он плавал. Ему было хорошо. Когда он выходил из этого состояния, боль возвращалась. Невыносимая боль, которой он ничего уже не мог противопоставить. Ему казалось, что он уже целую вечность носит ее с собой. Она сковывала его движения, словно свинец. И непрерывно в нем стучали слова телеграммы: «РЕБЕНОК И АННА ПОГИБЛИ ТЧК ЗАСЫПАЛО РУИНАМИ ДОМА ТЧК ИЗУРОДОВАНЫ ТЧК ПОЭТОМУ НЕМЕДЛЕННО ПОГРЕБЕНЫ ТЧК». Телеграмму он потерял. Но боль не терялась. Когда майор один сидел за столом, он думал об этом. «РЕБЕНОК И АННА ПОГИБЛИ». Он уставился на грязную стену. Открыл рот, но не сказал ни слова. На лбу выступил пот. От Анны осталось только воспоминание — у нее были черные волосы. Но ее лица он вспомнить уже не мог. При этом вместе они прожили двадцать лет. Двадцать лет они виделись каждый день. Он ложился с ней спать и каждое утро целовал в губы. Но мог вспомнить только одно: у нее были черные волосы. Зато у него была фотография его ребенка. Летний день в саду. Цветы на солнце. Жадные до жизни глаза смеются ему навстречу. Объектив камеры их сохранил. Ребенок был мертв. Майор хихикнул про себя и посмотрел сквозь разбитое стекло в окно. На скамейке лежал посыльный. Солнце клонилось к закату. Воздух был наполнен мошкарой. Все так, как он ожидал. Улица, колодец, огненный диск солнца у горизонта. Солдат в бросающейся в глаза белой тиковой рубахе идет мимо и небрежно плюет в песок. Все, кого он знал, еще живы. Только его ребенок должен был умереть. Как будто он не оплатил счет. А теперь за него взыскали. Внезапно и безжалостно. Это была благодарность, справедливость. Он повернулся и приказал: — Вызовите посыльного! — Есть, господин майор! — ответил голос адъютанта. Порыв ветра поднял со стола три листа машинописной бумаги и сдул их на пол. Пока майор их поднимал, снова посмотрел на улицу через грязное разбитое стекло. Он видел, как посыльный, отвечая адъютанту, поднялся, проскользнул под оконной рамой, исчез на какое-то время и внезапно оказался перед ним в помещении. — Вольно, — сказал майор. Но это было сказано только по привычке. Посыльный, измученный ежедневной передачей сообщений, и без команды стоял перед ним вольно. — Все в порядке? — спросил майор. При этом он думал о своем мертвом ребенке. Несчастье, последствия которого были непредсказуемы. Постоянно добавлялось что-то, что он позабыл. — Так точно! — А гать? Адъютант поспешил вмешаться и дать ответ: — Удержать не удалось! Он встал рядом с посыльным. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга. Два человека, договорившихся об одном деле. Молча, без слов. Майор рассердился: — Интересно! — Да. — Адъютант рассматривал свои ногти. — Далеко выступающая точка. Упрекнуть за ее потерю некого. — Вдруг он взглянул на майора. — Я немедленно подготовлю соответствующее донесение в штаб дивизии! На улице проревел тяжелый тягач. Земля задрожала. С потолка посыпалась пыль. Из окна выпал осколок стекла, звякнул о пол и разбился. — По-видимому, усиление для артиллерийского полка, — сказал адъютант. — Какого? — вопрос посыльного раздался как пистолетный выстрел. Майор сердито приказал: — Будете говорить, когда вас спросят! — Он повернулся к адъютанту: — Дайте, пожалуйста, карту. Адъютант стал рыться на столе. Под кителем он носил сорочку с манжетами. Манжеты были грязные. По их краям тянулась серая кайма. С напускным безразличием посыльный взглянул на карту. Голос адъютанта сказал: — В конечном счете мы виноваты перед нашими людьми. Его рука неопределенно показала на стол. При этом он не объяснил, о чем он на самом деле думал. — Я убежден, — деловито заверил адъютант, — что наше мнение будет утверждено. — Это мое дело! — Извините, что вы сказали? — смущенно закашлялся адъютант. Майор упрямо заявил: — Я сказал: «Это мое дело!». Он сложил ладони и почувствовал нездоровую влажность, как будто у него была температура. Сейчас же ему надо будет сходить к врачу. Мгновение он играл с этой мыслью. И действительно, он убедит врача, что болен. И с негодованием подумал: «Я же действительно болен». — Хотите закурить? — обратился адъютант к посыльному. — Мы не имеем ничего против. Он походил на обходительного человека, который везде чувствует себя как дома независимо от происходящего. — Спасибо! Посыльный начал тщательно набивать свою трубку. Когда она была готова, прикуривать не стал. Он не хотел рисковать. Жирная муха, ползавшая до этого по печи, полетела к окну. Она ударилась о стекло и упала на пол. Под полом что-то зашуршало, как будто там пробежала крыса. — Так на чем мы остановились? — Проводить ли контратаку или нет? — неожиданно ответил адъютант. Он поставил перед майором вопрос, словно выставил картину на аукцион. Во-первых. Во-вторых, адъютант уже предлагал: никаких контратак, не надо никем жертвовать. Посыльный напряженно смотрел поверх окна и ловил каждое слово. — Но вам известен приказ? — спросил майор. — Какой приказ? — Держать позиции. Каждое вклинивание противника ликвидировать контратакой! — Конечно, конечно, — согласился адъютант, как бы извиняясь. Есть сотни приказов. Ни один солдат не может отказаться выполнить приказ, но может его забыть. Майор думал о своем ребенке. Было бы справедливо, если другие тоже получили бы телеграммы. Он думал: «Я должен получить удовлетворение». Его ладони были все еще мокрыми, как будто он макнул их в воду. Боль можно заглушить, если за нее отомстить. Он хотел мстить. — Исключений нет, — сказал он и увидел, как посыльный глянул на его стеклянный глаз, как будто ожидая, что тот вывалится. — Господин майор! — Адъютант указал на карту, лежащую на столе. Его палец упирался в черную линию, ведущую через болото. — Гать не имеет никакого значения. Это не дамба. Просто тропа из еловых бревен, — он показал на красный крестик. — Пулемет, бессмысленно выдвинутый вперед пост. Майор больше ничего не хотел слышать. О чем пойдет речь сейчас, он уже знал. Бессмысленность этого поста. Узкая дорога по нейтральной полосе. Тонкие бревнышки, положенные одно с другим. Никакого прямого сообщения с остальной ротой. Между бревнами булькает трясина. Русский пулемет держит тропу под обстрелом. От взгляда противника ее не укрывают ни искусственные заграждения из листвы, ни какие-либо препятствия, которые бы ограничивали его сектор обстрела. Снаряды свободно падают на этот единственный путь сообщения. Затем — позиция: нагромождение вырванных из земли деревьев, бревен и кустарника. Никаких воронок — болотистая почва заплывает после каждого взрыва. Это чудо, что отделение там продержалось так долго. — При этом рота очень ослаблена. Каждый человек на счету. Вы можете нести ответственность за контратаку? — заключил адъютант и убрал руку с карты. Он ждал ответа. Теперь и посыльный понимал, о чем шла речь. Майору было нелегко ничего не замечать. Он снова и снова пытался найти помощь своему ребенку. Его ребенок был убит. Этого он не может забыть. Это он сказал бы адъютанту в лицо: «Почему я? Чем я это заслужил? Я не приказал себе построить дом во французском стиле, как полковник артиллерии. Вы можете на него посмотреть в окно, вон там, позади, он стоит. Артиллеристы живут в грязных норах. Я не устраиваю ежедневно офицерских столов со свечами и белым фарфором. Не содержу любовницу. Не езжу регулярно в тыловой город. Ничего, кроме проклятых забот о батальоне. Я не хотел этой кампании. Я — частный человек. Моего ребенка убили. Моя роль ангела-хранителя сыграна…» — Вы можете за это нести ответственность? — повторил адъютант свой вопрос. — У нас есть пополнение. Вдруг майор закричал: — Достаточно солдат, чтобы пополнить роту! — Так точно, господин майор. Посыльный вздрогнул и побледнел. Он вспомнил о надежде, что они перемрут сами собой. Отвалятся. Один за другим. Один за другим, ранеными или убитыми отправятся в тыл. Пока остальных не сменят. — Пополнение в размере взвода, — сказал майор нормальным голосом. Адъютант сочувственно улыбнулся: — Пополнение. — Он пренебрежительно махнул рукой. — У людей нет никакого опыта. Вы же хотели их придержать здесь, чтобы они постепенно привыкали. «Он будет меня накручивать до тех пор, — подумал майор, — пока я снова один не сяду за стол, не увижу часы с гирями и не услышу их тиканье. Меня успокоит только то, что и другие принесли жертвы. Я должен это услышать, иначе я потеряю рассудок». Он ухватился за свое намерение: — Делайте, что я приказываю. — Значит, контратака через гать? За окном тягач отправился в обратный путь. Он проезжал мимо. Стены задрожали. Потом наступила тишина. — Я хотел бы… — Майор здоровым глазом посмотрел на свои сапоги. — Да? — Голос адъютанта спрашивал: «Чего бы вы хотели?» — Ничего! — Чтобы выиграть время, майор обратился к посыльному: — Насколько силен противник? Смешной вопрос. Адъютант молчал. Посыльный смог только выдавить: — Никто не знает. — Н-да… — Майор удивился, что он ушел от ответственности. До сих пор он всегда тщательно оценивал факты. Боль стерла все: сочувствие, заботу, стол с консервными банками, в которых плавали дохлые клопы, печь, оштукатуренную глиной, на которой колхозник забыл кучу тряпья, дверь с петлями из кожи, в которую вошел адъютант с телеграммой; несчастье и уничтожение. Он думал: «Почему я не могу ее вспомнить? Здесь что-то не так. Человека, с которым вместе прожил двадцать лет, забыть нельзя. Телеграмма, удар. Или упасть на колени и молиться — стать кающимся дураком. Или нанести ответный удар. Я нанесу ответный удар. Каждый должен поплатиться за ребенка: посыльный, рота на передовой, весь мир». И все же его что-то сдерживало. Как будто он хотел оставить за собой открытую дверь. Чтобы все еще оставалось немного свободы. — Пишите проект приказа командира дивизии, — приказал он. Теперь он знал, как это сделает. Это было просто. Адъютант делал, что ему приказано, и, кажется, тоже все понял. Крупными буквами он выводил слово за словом на бумаге. Посыльный наблюдал за ним. Адъютант протянул майору записку: — Вклинения противника ликвидировать контратаками. — Хорошо, — сказал майор. Он передал записку посыльному: — Возьмете тридцать человек пополнения на передовую и эту записку. — Есть! Вдруг посыльный спросил: — Это сообщение или приказ? — Он повернул бумагу к свету. Майор резко повернулся к нему спиной и глянул на адъютанта: — Вызывайте людей! Дверь заскрипела. По доскам скрипнули шаги адъютанта. — Мне подождать на улице? — спросил посыльный. Майор не ответил. Он подошел к окну и рассматривал заклеенные бумагой трещины на стекле. Трещины, расходившиеся прямо и вдруг, как по причуде, уходившие в сторону. Рассчитать, что произошло в действительности, было нельзя. Случай изменил направление. Майор осмотрел деревню. Колодезный журавль стоял как гильотина на фоне неба. Солнце садилось между деревьями леса. Наступал вечер. Он был доволен, что одним махом расплатился с жизнью. Теперь все будет легче. Он будет сам выбирать между жизнью и смертью. — Разрешите задать личный вопрос? — прозвучал голос. Майор забыл, что посыльный все еще стоял здесь. — Говорите, — сказал майор. Он продолжал стоять спиной к посыльному и смотрел сквозь разбитое стекло. — Я хотел бы… — посыльный запнулся и начал снова: — Я хотел бы… Это вопрос чисто… — повторил он. И потом выпалил: — Вы можете приказать, чтобы меня заменили? Майор не пошевелился. Такого ему еще никто не говорил. — С тех пор как мы на этих позициях, — настойчиво продолжал посыльный, — я уже не знаю, сколько дней, я уже, по крайней мере, раз сто прошел туда и обратно. Я, конечно, не трус. Но я больше уже не выдерживаю. Я больше не могу. — Он говорил очень быстро. В его голосе звучала мелодия дороги. — Я не знаю, когда это началось. Высота — там как на стрельбище. Цель — это я. Все стреляет в меня. И лес, и раненые, и убитые. Я устал. Иногда мне кажется, что у меня разорвутся легкие. Майор побарабанил пальцами по оконному стеклу. — Вы думаете, в роте, в окопах лучше? — Да, да! — громко ответил посыльный, будто опасаясь, что майор его не расслышит. — Там я могу окопаться. Мне не надо будет бежать сквозь минометный огонь. Отсюда — прямо в окопы. Посыльным быть хуже. Пожалуйста, прикажите меня сменить. Майор подумал: «Это мне известно. К такому не привыкают. Это как прыжок с большой высоты в мелкую воду. Плаванье — это привычка, но прыжок?» — Ничего нового вы мне не рассказали, — ответил он. Это звучало равнодушно. Он не хотел, чтобы его застали врасплох: ни он сам, ни человек, стоявший по ту сторону стола. Посыльный показал, что недоволен: — Это несправедливо! Майор увидел, как из деревенских изб выходили солдаты пополнения. Один из них стоял уже у колодезного журавля. Красное, жирное лицо с торчащими вперед зубами. Никакой осторожности в движениях. Только дурацкие дерзкие манеры. И его посыльный тоже отведет на бойню. Голос позади майора пробормотал: — Было бы справедливо менять посыльных ежедневно. Майор подумал: «Справедливо? Убить ребенка — тоже справедливо?» — Или, по крайней мере, еженедельно, — продолжал посыльный. Майор заметил, что все это его не интересует. Он отмахнулся: — Я не могу заботиться обо всем. — Капитан говорил, вы приказали, чтобы я оставался. — Я приказал? Он может в любое время назначить другого. — Так точно. Но он говорит: «Приказ есть приказ». Посыльный стал назойливым. Он говорил, как будто никого, кроме него, не существует. — Я поговорю с капитаном, — пообещал майор. Он так и не сошел со своего места. У колодца строилась группа. Адъютант считал людей. Пополнение было занято своими вещами. Слишком много поклажи. Им понадобится лишь часть, да и то недолго. За его спиной пошевелился посыльный. Может быть, он подошел ближе к окну? Майора это не заботило. Его пальцы снова барабанили по оконному стеклу. Два раза сильно, два раза слабее. Постоянно в том же ритме. Посыльный кашлянул. — Что еще? — спросил майор. Ему надо было бы выпроводить посыльного вместе с адъютантом. — Я не могу идти на позицию. Барабанная дробь стихла. — Я больше не могу, — сказал посыльный. — Я болен. — Болен? — Майор повернулся. Ложь на лице посыльного была очевидной. — У меня ноги больше не двигаются. Воспаление суставов. Сообщение и людей на передовую должен доставить кто-то другой. — Он положил лист с копией приказа командира дивизии на стол и сжал кулаки, как будто что-то хотел спрятать в руках. Казалось, что его лицо и глиняная печь сделаны из одного материала. Когда майор на него смотрел, он молчал. — Вон отсюда! Посыльный не шелохнулся. От колодца доносились обрывки фраз адъютанта. — Возьмите приказ! Посыльный протянул руку и взял бумагу. Никакого подчинения. Просто движение. Майор посмотрел на его серое лицо. В глазах посыльного стояли слезы. Посыльный повернулся кругом и молча вышел. Стол вызывал то же настроение. Майор, немного пошатываясь, снова подошел к окну. Посыльный мог плакать. Пополнение на улице построилось в колонну. Адъютант поднял руку. Прошел посыльный, вытирая глаза. Кто-то смущенно смеялся. Посыльный крутил головой. Через грязное стекло это выглядело как в кино. Звуковая аппаратура отключилась. Все было в тишине. Посыльный плакал. От злости? Или это было что-то другое? Теперь звук снова включился. — Не в ногу, шагом марш! — скомандовал адъютант. Донеслось как из колодца. Посыльный вышел на деревенскую улицу, и колонна побрела за ним. Люди, колодец с журавлем — все исчезло перед его глазами. Почему он тоже не может плакать? Слезы утешают. Майор видел только оконное стекло. Оно отражало чужое, искаженное в гримасу лицо. Его собственное лицо. II Посыльный с пополнением вышел из деревни. Ремни снаряжения скрипели. У последней деревенской избы заржала лошадь. Кладбище было покинуто. Телега для перевозки мертвых пропала. От сомнительных личностей — ни следа. Колонна позади посыльного двигалась молча. Линия фронта перед ним, закрытая мрачными лесами, тоже молчала. Ночь надвигалась из-за горизонта. Всегда, когда смеркалось, фронт на некоторое время смолкал, чтобы приготовиться к ночи. Посыльный знал об этом. Левой рукой он сбил в пыль муху, привязавшуюся к нему у выхода из деревни. Его правая рука все еще была сжата в кулак. В ней была бумага, которую он незаметно стащил у майора со стола. Приказ для его роты торчал в его сумке. Позднее он его выбросит. У опушки леса стояла полевая кухня. Помощник повара подкладывал дрова в ее печь. Немного углей высыпалось наружу. Крышка котла была открыта. Из него шел пар, но ничем не пахло. Лес набросился на дорогу, словно был сильнее ее. Но стволы деревьев отступали назад. Только отдельные сучья кустарника цеплялись за посыльного, царапали его плечи. Он разжал кулак, попробовал разгладить бумагу, опасливо оглянулся. Один солдат отделился от общей группы и попробовал обогнать цепочку, образованную солдатами. Посыльный снова смял бумагу в руке. Еще недостаточно темно. Сейчас как раз будет дерево с повешенным. Он перешел на другую сторону дороги. Цепочка солдат за ним не показала никаких намерений последовать за ним. Они остались на своей стороне и были напуганы. Он злорадно усмехнулся. Повешенный болтался, словно вытянутый из воды, на длинной веревке. Было уже слишком темно для того, чтобы различить его лицо. Он был повешен неделю назад. Его предшественником был комиссар, а этот был простым солдатом. Когда в лесу их находили отрядами, их расстреливали. Одиночек — вешали. Кажется, они об этом знали. Большинство приберегало последнюю пулю для себя самого. Это значительно сокращало процесс. Первый в цепочке испуганно отскочил в сторону. Он почти задел за труп. Посыльный хихикнул. Другие были предупреждены и испуганно обходили мертвеца. Первый труп, вот событие! Темнело все сильнее и сильнее. Небо стало иссиня-черным. В кустарнике стучал аппарат Морзе, но посыльный его не слышал. С орудийных позиций доносились шумы, которые все заглушали. Он достал из сумки приказ, оторвал от него клочок и пустил его по ветру. Телега с гнилой кожаной упряжью, словно призрак, возникла на дороге. Никто не видел, как бумажка упала на землю. Остатки он тоже вскоре выбросит. То и дело клочки приказа исчезали в темноте, в забытье. Это входило в его план. Вскоре у него остался лишь крошечный кусочек Он скрутил его между пальцев и куда-то кинул. Шальная пуля прошуршала по кустарнику и щелкнула о ствол дерева. Фронт, кажется, начал пробуждаться. Солдату позади удалось его наконец-то догнать. У него была такая одышка, будто он, кроме плащ-палатки и карабина, тащил еще ящик с патронами. — Я — пекарь, — сказал он. Очередь трассирующих пуль пролетела между веток. Посыльный надел стальной шлем, который до этого висел у него на поясе. Голос рядом с ним пресекся. Через какое-то время послышалось опять: — Я — пекарь! — Да, — ответил посыльный. Он задался вопросом, понимает ли под этим солдат свою фамилию или профессию. — Вообще-то я хотел на полевую пекарню, — пояснил ему голос. — Было бы здорово, — ответил посыльный. Он подумал о хлебе. О свежем, еще теплом хлебе. Он не был голоден. Он подумал о толстых фартуках, о пекарне, облицованной кафелем, о мучной чистоте. — Дома у меня пекарня и мельница, — снова произнес голос. А потом с жалостью к самому себе: — Меня обманули. — Нас всех обманули, — успокоил посыльный. Его голос заглушил гул снаряда, разорвавшегося где-то в лесу. — Идем дальше! — приказал посыльный, но люди уже залегли. Пекарь тоже уткнулся в землю. — Встать! — злобно крикнул посыльный. И подумал: «Наверное, это хорошо, что им больше нравится передвигаться на брюхе». Прошла минута, прежде чем они встали и пошли дальше. — Пекарня с мельницей, — снова послышался голос рядом. Над лесом на парашюте повисла осветительная ракета. Яркий свет проникал сквозь разодранные кроны деревьев. Полминуты они шли под ним. Посыльный обернулся и глянул голосу в ЛИЦО: ряд торчащих вперед зубов и полная глупость. Лишь короткий взгляд. Потом ночь вновь окутала их своим покрывалом. — Я тебя тоже отблагодарил бы, — донесся неясный голос. — Достаточно одного твоего намека… Ты, конечно же, кого-нибудь знаешь, с кем можно поговорить. Мне надо на полевую пекарню. Каждый служит там, где полезен. Последняя фраза была сдобрена ложной убежденностью. — Я таких не знаю. — Посыльный с отвращением сделал движение рукой. И тут он заметил, что в кулаке все еще держит бумагу, которую забрал у майора со стола. — Отойди назад. Мы должны держать дистанцию. Здесь уже опасно. Он хотел остаться один. Тень послушно осталась сзади. Он мог подумать и разгладить бумагу. Майор не заметит ее пропажи. Их собирают для него только затем, чтобы уничтожить. Что на ней написано, он знал наизусть. Повозка преградила дорогу. Грузили раненых. Он споткнулся об оглоблю. Кто-то выругался. Листовка выпала у него из руки. Прошло довольно много времени, прежде чем он ее нашел. Цепочка шедших за ним рассыпалась. Один налетел прямо на него, ударив в грудь. Другие кричали: «Посыльный, посыльный!» Он снова построил их цепочкой и при этом запыхался. Осторожно сунул листовку в сумку. В случае проверки он может заявить, что носит ее с собой для нужды. Естественно, и это было запрещено, но всерьез не воспринималось. Листовки тысячами рассыпались из ниоткуда. Хотя он никогда не видел самолета, но сыпались они явно с неба. Иногда они висели на кронах деревьев или на дранке крыш деревенских изб. Очень много разлеталось по болоту, где их никто не мог собрать. Были розовые и голубые листовки. Текст на них был один и тот же: ПЕРЕХОДИ К НАМ, КАМЕРАД! ЭТОТ ПРОПУСК ГАРАНТИРУЕТ ТЕБЕ ЖИЗНЬ И СВОБОДУ! На обороте были объяснения кириллицей. Он их разобрать не мог. Один в роте их перевел. Звучало неплохо: «Предъявитель этого пропуска является перебежчиком. Он имеет право на хорошее обращение, жизнь, свободу, возвращение на родину после войны». В роте никто этому не верил. Посыльный на самом деле — тоже. Несмотря на это, многие при себе имели такие «пропуска». Этот был взят у майора со стола. Атака на гать будет проходить без его участия. История с приказом была решена. Клочки бумаги не найдет никто. Снова в небо взлетела осветительная ракета. Через лиственный покров посыльный видел, как она медленно снижается. Он задал себе вопрос, далеко ли еще. Но тут он стоял уже в тени от насыпи железной дороги. Ударил пулемет. Все было так, как будто насыпь только его и ждала. Как по команде, рядом с ним открыла огонь первая огневая точка. Вступила другая. Огонь словно передавался по горящему шнуру вдоль по рельсам. Кругом раздавались треск и грохот. Казалось, насыпь трясет лихорадка. Вдруг из лощины открыл огонь второй пулемет. Все гремело так, словно предстояло приветствовать Новый год. Далеко позади возник фейерверк из трассирующих пуль. И вдруг весь этот шум, словно карточный домик, провалился внутрь себя. Тишина. Лишь пуля, ударившись рикошетом, со свистом рассекла воздух. Казалось, она отлетела в небо и больше назад не вернется. — Можете перекурить по одной, — сказал посыльный остальным. Они встали вокруг него. Засветились красные точки. Когда кто-то из них затягивался, у остальных проступали контуры лиц. С вражеской высоты донеслась пара выстрелов. — Ну все, пошли, — сказал посыльный, выбросив окурок между деревьев. Цепочка побрела вдоль насыпи. Он шел во главе. По тропе началось встречное движение. Подносчики с ящиками боеприпасов проскользнули мимо них. Их обогнал посыльный. У медицинского пункта на земле лежали темные бугорки — мертвые. От шедших колонной не доносилось ни звука. Из незакрытого притвора палатки «пробивался белый луч карбидной лампы. Пахло карболкой и хлоркой. Далеко в лесах гремела батарея. В красноватых отсветах залпов, вспыхивавших в ночном небе, посыльный на секунду увидел силуэт высоты, мачту электропередачи, выжженный подъем, лунную поверхность. От противника сюда доносился непрерывный стрекот пулеметов. Снаряды рвались над насыпью, как раскаты грома. Наконец они прервались со злобным удовлетворением, будто говоря: «Мы тоже еще здесь». Началась высота. Посыльный полез через кустарник, пригнулся и побежал вверх по склону. Удары мин напоминали падающие камни. Он сразу оказался между ними, пополнение — тоже. Но он думал только о себе. Внутренний голос приказывал: «Ложись!» Он сразу же падал на землю. Голос приказывал: «Беги, спасай свою жизнь!» Он бежал. Его ноги подчинялись инстинкту. Высота представляла собой извергающийся вулкан. Камни, земля, песок сыпались сверху, лавовый дождь раскаленных осколков. И вдруг — тишина. Ничего. Только осветительная ракета на парашюте, плывущая по воздуху. Он стоял во весь рост и боялся залечь. Его жизнь зависела от одного движения. Представление, что сотни стволов из темноты нацелены на него, заставляло его дрожать. Зубы выбивали дробь. Ракета светила все ярче. «Падай», — шептал внутренний голос. Он даже не мог вздохнуть. Единственное, что у него двигалось, это глаза. Они пытались пронзить мрак, увидеть стволы, направленные ему в грудь. Свет ракеты вспыхнул и стал похож на луч прожектора. Кроме мачты он был единственным, имеющим вертикальное положение на высоте. Люди из пополнения залегли где-то в тени. А прожектор все не гас. «Тебе нужно сейчас свалиться», — шепнуло провидение. Но тут ракета погасла, и он, вздохнув, прыгнул дальше. В темноте он наткнулся на бетонный фундамент мачты. Его рука схватилась за осколок стекла, а колено пронзила жгучая боль. Что-то темное угрожало упасть на него — стойка мачты. Но не упала. И он решил отдышаться под прикрытием бетонной глыбы. С цепочкой людей, тянувшейся за ним, вход в нору под фундаментом мачты ему был закрыт. Он был как заключенный, сбежавший из тюрьмы. Куда бы он ни пришел в поисках укрытия, за ним следовал хвост беглецов, пользующихся его путем. Ему осталась только одна возможность — снова устремиться в темноту Бежать под гору было немного легче. Его собственный вес помогал ему Он был словно мяч, большими прыжками скатывающийся по склону. Грохот деревянных башмаков по железному мосту сопровождал его: откуда-то налетевшие винтовочные гранаты. Ветка ударила ему по лицу. Он уже был в кустарнике, в низине. Ноги ему больше не повиновались. В кустах он справил нужду как человек, который после выполненной работы думает о своем теле. Он всегда делал это на одном и том же месте, и у него было еще кое-что, кроме того. В этом отношении он был как собака. Вниз по склону доносился топот шестидесяти ног. Локомотив из человеческих тел, которыми двигали страх и паника. Ему стоило большого труда их остановить. То, что ни один не пропал, его удивило. Вместе они пересекли лощину, заросшую кустарником. Ветки и шипы через обмундирование кололи кожу. Потом они дошли до устья траншеи. Пули как пчелы жужжали в ветвях. Посыльный сказал: — Ждите здесь, пока я за вами не приду! Последний отрезок пути до ротного командного пункта он по привычке пробежал, хотя минометов не было слышно. С облегчением он отодвинул в сторону жестяную пластину перед входом, протиснулся в щель и немного передохнул, прежде чем откинуть в сторону старую мешковину. Запах, ударивший ему в ноздри, был сродни отравляющему газу. Прежде чем врага увидеть, он его уже чуял. Дезинфекционное средство крепко впитывалось в их униформу, будь они живы или уже мертвы. — Перебежчик, — пояснил фельдфебель с таким жестом, будто он лично добыл его во вражеских окопах. Русский солдат сидел на скамейке перед столом. Они смотрели друг на друга так, будто каждый из них ожидал, что другой вот-вот схватится за нож. У русского были узкие глаза, обгрызенные ногти. Он был охвачен страхом. Его коротко остриженные волосы торчали над черепом. Наконец капитан прервал молчание: — Так мы дальше не продвинемся. Парень испуган! — Он почесал голову и решил: — Я ему это начерчу! Посыльного он слушать не стал. С помощью бумаги и карандаша, обгрызенного им по привычке, он хотел узнать у вражеского солдата, где стоят русские минометы. Безуспешно. Солдат тупо уставился на бумагу и пожимал плечами. Испарения его обмундирования отравляли воздух блиндажа, в котором и так воняло потом и дерьмом. Фельдфебель поднял руку: — Может, так он поймет? — и хлопнул ею по щетинистой голове. — Нет! — возразил капитан. — Не бить! Он посмотрел на солдата. Тот смеялся, ничего не понимая. Фельдфебель хлопнул по кобуре: — С ним надо говорить по-другому! Казалось, капитан начал отчаиваться: — Он ничего не знает. И нам с ним делать нечего. Чужак смеясь достал из кармана шаровар несколько табачных крошек, оторвал от рисунка клочок бумаги и свернул себе цигарку, сжал один конец, чтобы табак не высыпался, наклонился к свече и закурил. — Вкусное дерьмо? — с издевкой спросил фельдфебель. Солдат широко улыбнулся. Такие улыбки бывают у крестьянских детей. Он смотрел на лица врагов и не находил в них отличий от своего собственного. Страшные и недоверчивые, и лишь черты у них другие. Желания у них такие же, как и у него: мелкие и сокращенные до предела — немного еды, чуть-чуть тепла, и больше ни на что можно не жаловаться. Вдруг его лицо изменилось. Он смотрел беспомощно, как будто хотел поблагодарить за утешение, которого он не получил, за удар по голове, за жест с пистолетом. Он вытянул руки. Казалось, что они хотят все обнять: ротный опорный пункт, высоту, участок фронта, всю землю, лежащую снаружи во мраке. Пламя свечи съежилось. Капитан вздрогнул. Русский молча сидел на скамейке и улыбался. Но дело сдвинулось. — Они хотят наступать, — настаивал фельдфебель. Ему казалось, что он уже видит, как тени поднимаются из окопов, движутся и после града снарядов образуют нависающую людскую стену. — Царство за переводчика! — сказал капитан, обращаясь к своему учительскому прошлому, как будто в нем можно было найти опору. — Его надо отправить в батальон, — заявил фельдфебель. «Хорошо, — подумал посыльный, — в батальон». Он забыл, что больше никогда не хотел идти этой дорогой, что он ненавидит высоту. Теперь ему удастся избежать участия в атаке. Помощь случая. Он довольно улыбнулся. Пленный тоже улыбнулся. Нет ничего на этом свете, что бы не имело своего смысла. Он всегда верил. В Бога и справедливость. Голос фельдфебеля журчал в его ушах. Он ничего не слышал. Он представлял уже, как с пленным бежит по высоте, уходя от опасности. Его принимают спасительные леса. И тут перед ним всплыло лицо фельдфебеля. Рука стала теребить его за плечо. — Я отправлю его в тыл. Ты устал. Голос фельдфебеля был мягким и усыпляющим. Посыльный видел капитана, сидящего на своем месте, неясно видел улыбку вражеского солдата. — Нет! — возмутился он. — Ладно, ладно, отдыхай, — успокоил его фельдфебель. Вдруг посыльный пришел в себя. Он увидел, как фельдфебель выходит с вражеским солдатом из блиндажа. Они ушли в ночную тьму. Фельдфебель достал пистолет. Пленный слушался малейшего нажима в спину. Часовой из окопа окликнул их. — Я веду его на командный пункт батальона, — ответил фельдфебель. Их тени перемещались по траншее и пересекли кустарник низины. Они начали подниматься на высоту. Фельдфебель приказал пленному бежать впереди. Все дальше и дальше. Они бежали по грязи, воронкам и песку. Они становились меньше… — Я привел пополнение из батальона, — услышал посыльный свой голос. Но фельдфебель уже покинул блиндаж. В норе под бетонным фундаментом, как всегда, стояла тьма. Ефрейтор, поджав ноги, сидел между своими товарищами. Они, укрывшись гнилыми одеялами, лежали на сырой земле. Доносилось их хриплое дыхание. Холодный ночной ветер задувал в лаз. Ефрейтор был дежурным и, чтобы отвлечься от усталости, закурил трубку. На высоте царил покой. Доносились только глухие разрывы снарядов. Треска винтовочных выстрелов не было слышно. Ефрейтор прислушался, но ни один миномет не нарушал ночную тишину. Медленно ползло время. Он ждал. Непривычная тишина раздражала его. Было такое чувство, будто воздух насыщается электричеством. Ефрейтор встал и, спотыкаясь о спящих товарищей, направился к выходу. Медленно протиснулся в лаз. Легкое дуновение ветра тронуло его волосы. Над ним гудела мачта. Кусок стали, вырванный снарядами из распорки, черной тенью лежал перед ним. От вражеских позиций ветер донес шум. Звучало так, словно тягач безуспешно пытался подняться на холм. Далеко слева сквозь ночь тянулись бесшумные очереди трассирующих пуль. Дождь морзянки, который падал в воду и гас. Только позднее звуки выстрелов стали громче. Ефрейтор схватился за ракетницу. На кобуре лежала свежая роса. Щелкнул затвор. Он вытянул руку и нажал на спуск Последовал глухой хлопок, ракета зашипела, взлетая, и секундой позже падающей звездой осветила отсечную позицию. Комета пролетела над вражескими окопами. И только над ними открылся парашют. В ярком свете магния ефрейтор увидел то, что и надеялся увидеть. Вместо того чтобы парить над высотой, парашют повис над низиной. Перед ним открылись вымершие позиции. Ни малейшего движения, никаких признаков жизни. Кладбище в лунном свете. Обрубки деревьев, словно могильные камни. Лужа — как пруд без кувшинок. Лабиринт окопов. Эскарп — как кладбищенская стена. Ракета опустилась ниже. У земли свет медленно погас. Ефрейтор положил свой автомат на откос и стал ждать. Мачта гудела. Часы на его запястье тикали. Вдруг из темноты послышался шорох. Он сразу же прижал приклад к плечу. Когда всполох от артиллерийских позиций осветил высоту, он увидел тень. Солдат во вражеской форме двигался прямо на него. Еще прежде, чем всполох погас, ефрейтор нажал на спуск автомата. — Нихьт шиссен, камерад! — донесся крик. Ефрейтор молниеносно отвел ствол автомата вверх. Солдат перед ним упал. Невыносимая тишина. У ефрейтора на лбу выступил пот. Руки дрожали. Вдруг из темноты послышался голос фельдфебеля: — Он мертв? — Да. Фельдфебель выбрался из воронки и подошел к ефрейтору, попытавшемуся снова опустить ствол. — Кто это был? — спросил ефрейтор. — А, просто военнопленный. — Отличный пулеуловитель, а? Фельдфебель стоял теперь вплотную к ефрейтору и заметил автомат. — Не беспокойтесь особо об этом, — сказал он после гнетущего молчания, сделав из осторожности шаг в сторону. — Доброй ночи, — пожелал он неуверенно. Потом фельдфебель обежал вокруг стойки мачты и исчез в темноте. Ефрейтор достал лопату, чтобы присыпать труп русского землей. Мачта гудела на ветру. Звуки тягача за вражескими позициями стихли. В норе под землей ефрейтор лег на землю и начал отчаянно грызть ногти. III За капитаном Зощенко захлопнулась на замок стальная дверь. Он стоял и продолжал смотреть во мрак. Его глаза должны привыкнуть к темноте. Его еще слепил свет, и он старался забыть Соню, лежавшую в конюшне. От своего сибирского штурмового батальона, строившегося на дороге, он не различал и тени. Где-то, милосердно укрытая ночью, находилась высота, которую он будет с ним штурмовать. Может быть, именно в тот момент, когда взойдет солнце, или, по крайней мере, в предрассветных сумерках, а Соня была воспоминанием, с которым следовало распрощаться как по приказу. Чтобы не думать о Соне, он вспомнил широкие погоны генерала. Это было на совещании в Невороске. Офицер из штаба корпуса перечислял части, готовые для наступления. Полк «Красная звезда», «Тракторный завод», «Уфа», «Колхоз Динамо», дивизион реактивных минометов им. Ленина, минометный полк «Москва», что-то имени Маркса… — Вы поведете сибиряков? — Так точно, товарищ генерал. — Замысел наступления вам известен? Танки дойдут только до проволочных заграждений немцев. Потом начинается болото. Если вы с вашими людьми останетесь за танками, наступление остановится. Может быть, это будет конец. Объясните это своим людям, а после прорыва не забудьте сигнал для носильщиков. — Так точно, товарищ генерал! Зощенко помнил каждое слово. До проволочных заграждений. Потом — болото. Здесь в плане был недостаток. «Краеугольному камню» во вражеской обороне жертвовали батальон Зощенко. Он должен погибнуть ради отвлекающего маневра. Жертва большого плана. В этот момент все началось. Полосы пламени рассекли небо. Их всполохи распространились от горизонта до горизонта. Капитан стоял в центре огненного круга. Земля разверзлась и выплюнула раскаленную лаву. Последовал оглушительный удар грома. Это был залп артиллерийского полка. Свист снарядов можно было сравнить с шумом горного потока. Только теперь он различил за растянутыми в стороне маскировочными сетями стволы орудий. Стволы опускались, достигали нижней точки, потом их снова поднимала неведомая сила, и они выпускали новый снаряд. Слышался металлический лязг затворов. При вспышках выстрелов Зощенко видел артиллеристов, невозмутимых, словно выполняющих некое священнодействие. Глаза слепили всполохи пламени, уши оглохли от грохота, нервы натянулись как струны, он закричал. Своих сибиряков на дороге он видел как множество пригнувшихся теней. «Вперед!» — с оттенком триумфа приказал внутренний голос. В течение какого-то момента он сопротивлялся ему, но потом голос погнал его вперед. Огневой вал. Капитан глянул в раскрытые глаза посыльного и закричал. Оба они открыли рты. Затем взрывной волной их бросило в блиндаж. Красное небо, мрак, лицо другого — все менялось и мелькало с сумасшедшей скоростью, как числа «колеса счастья» с невидимым центром. Легким не хватало воздуха для дыхания. Оба отлетели к стене, как кучи тряпья. Это был конец или начало. Посыльному снилось: кто-то принес в блиндаж бутылку и поставил ее на стол. Он видел этикетку, но не мог прочесть название. То ли этикетка была перевернута, то ли бутылка была поставлена «вверх ногами». Потом он почувствовал желание опорожнить мочевой пузырь. Но когда он по-настоящему захотел это сделать, почувствовал жгучую боль в правой руке. Он подумал: «Я истекаю кровью». При этом он находился уже в соборе. Сотня голосов пела хорал, и звук проходил сквозь окна. В центре собора было установлено золотое распятие. Это был мир, которого он постоянно искал. Его рука протянулась, и тут он проснулся. Что-то холодное пробежало по его спине. Он испугался. Сознание вернулось с беспощадной ясностью. Его охватил страх. Кровь склеилась между пальцами. Он бросился во мрак. И вдруг понял, что происходит. Траектории снарядов были направлены параллельно друг другу. Залп следовал за залпом. Снаряды били прямо по стрелковым окопам. Одна стальная волна разрывала землю, в то время как другая свистела в воздухе, а третья только вылетала из стволов. Наступление полка, дивизии или целой армии и направление главного удара этого наступления проходят через их окопы. Под посыльным качнулась земля. Огневой вал приблизился. Сначала траншея, потом ходы сообщения, командный пункт, по высоте, за мачту, по другой стороне холма, в лес по тяжелым батареям… Так должно быть. Сейчас завершающий штрих. Ударная волна промела по блиндажу. Посыльный вжался в пол. Он выждал, пока она повторится или похоронит его. Два наката бревен над головой. Бревна диаметром тридцать сантиметров. А над ними еще полметра земли. Выдержат они или Нет? Ах, боже мой! Пыль с потолка — прямое попадание. Летящие щепки. Блиндаж содрогнулся. Жесть на входной двери развевалась, словно лист на ветру. Помещение под бревнами угрожало сложиться. Но посыльный оставался в живых. Два наката бревен выдержали. Но следующий снаряд их пробьет. Посыльный подумал: «Но он не попадет». Он не был новичком. Два снаряда в одно и то же место не бьют. Огневой вал прошел дальше и гремел уже где-то за блиндажом. Он чиркнул спичкой. Посмотрел на руку. Внутренняя сторона большого пальца была содрана. Это даже не рана, просто ничего. Он устыдился своего страха. Рядом с ним застонал капитан. Спичка погасла. Он спросил в темноте: — Господин капитан? Пахло порохом. Над ними над бревнами разрывались мины. На языке возник вкус горького миндаля. — У вас есть сигарета? — спросил голос капитана. — Да! — Он провел в темноте окровавленной рукой и попал в мармелад. Брезгливо отдернул руку. Голос капитана вдруг раздался громче: — Ну что там случилось? — Артподготовка! — Его голос звучал жалко, слегка с упреком. Снаружи, перед блиндажом, по окопам прошипел язык пламени. — Мне кажется, — ответил капитан, — я был без сознания. Осколки и камни ударили в жестяное покрытие двери у входа. Посыльный быстро заявил: — Я ранен. При этом он поднялся и принялся ощупывать стену. Он постоянно дрожал, как корпус машины. Земля была холодной и мокрой. Огонь теперь сосредоточился на лощине перед высотой. Он слышал грохот разрывов. Тяжелые снаряды шлепались в болото. По бревнам блиндажа барабанили мины легких минометов. — Вы что, не можете зажечь свет? — Голос капитана звучал раздраженно. Он приказал: — Позвоните в роту! Посыльный начал рыться в поисках телефона. Он ощупал пол вокруг себя. Стол пропал. Повсюду лежало расщепленное дерево. Наконец он нащупал бакелитовую коробку. Трубка соскочила. Он покрутил рычаг и послушал. Из трубки не доносилось ни звука. — Связи нет, господин капитан! Пока ожидал следующей команды, он ощупывал провод. На длине руки он уже ничего не чувствовал. Капитан сказал более мягко: — Попытайтесь зажечь свет. — Не могу найти свечу! — Боже мой, найдите хотя бы одну свечу! Прошло какое-то время. Только гром снаружи гремел с неослабевающей силой. Удары повторялись то и дело. Капитан нашел карбидный фонарь. Когда пламя загорелось, оно почти не отбрасывало света. На потолке шевелились пучки веток. Сквозь них сыпалась земля. Капитан сидел на земле. Он спросил: — Что у вас с рукой? — Рассекло. Осколком. Жжет, как огнем. — Только поэтому я вас отпустить не могу. Посыльный кивнул: — Я знаю. Он хотел улыбнуться. Это было единственное, что он мог еще сделать, но у него получилась кривая усмешка. Сквозь выход пролетела горсть камней. Он пугливо поднял руку. — Прямой обстрел, — сказал капитан. Снаружи послышался такой звук, как будто друг в друга ударили тяжелые товарные вагоны. Затем последовала передышка, короткая пугающая тишина, и из молчания послышался резкий крик. Он доносился из передней линии окопов, бился о блиндаж и умолкал. Предсмертный крик человека, который еще мог приподняться, прежде чем у него изо рта хлынет кровь. Посыльный уставился на пламя фонаря, как будто он ничего не слышал. Рука капитана скользнула по воздуху в защитном движении. Потом они оба посмотрели на потолок, где бревна медленно дробились минометами. Время стало ручьем. Каждые четверть часа длились бесконечно. Для разнообразия посыпались с неба ракеты. Тяжелые калибры при этом били, как в гонг. Узкой полоской света у входа начался рассвет. Он был вялым и безжизненным, вроде льняного покрова, который должен накрыть мертвеца. Вдруг у входа двинулась тень. Качаясь, подошел какой-то человек. Посыльный разглядел забрызганный грязью мундир и окровавленный обломок руки. Он двигался так, словно искал опору для отсутствующей нижней части. Прозвучал голос: — Товарищи… Изуродованный споткнулся, но посыльный успел его подхватить. Чужая кровь побежала по рукам посыльного. Он схватил ремень и перетянул обломок руки. Пот тек по его лицу. Раненый смотрел на него так, как будто он обрабатывает кусок дерева. Когда посыльный накладывал повязку на куски мяса, его начало трясти от отчаяния. Раненый закашлялся и вдруг сказал: — Если я отсюда выберусь, то у меня все получится! А потом, успокоившись, заявил: — Навсегда! Посыльный смотрел на повязку, окрашивавшуюся в красный цвет, и молчал. — Я сейчас попробую, — заверил раненый мрачно и с ненавистью посмотрел на выход, на облако порохового дыма, проплывавшее мимо. — Я хочу, — сказал он упрямо, — я хочу немедленно отправиться за высоту! — Сядь! — посыльный указал на нары в углу. — Ни у кого нет права меня здесь удерживать! — Нет. — Тогда я могу сейчас же идти! — Да. — Ну, тогда… — Раненый закусил губу, зашатался, скользнул на пол и вяло пробормотал: — Если они пойдут в атаку, то для меня будет слишком поздно. Содрогаясь от боли и отчаяния, он зарыдал. Его китель был в крови, кровь была на лице, кровь везде, кроме губ. — Когда пройдет атака, мы вас доставим в тыл, — сказал капитан. Его голос дрожал. Раненый замотал головой: — Вы не знаете! — Чего? — Роты больше нет! Посыльный повернулся и взглянул на капитана. По перекрытию блиндажа стучали мины. От стены отвалился ком земли и упал на пол. — Как там наверху? — спросил капитан. — Плохо. — Раненый попытался выпрямиться, но это ему не удалось. Посыльный сунул ему под голову свернутую плащ-палатку. — Огнеметом… Прямое попадание. Личный состав сожжен. — Он тяжело вздохнул. — У моего пулемета — только куски мяса. У Матца — осколок в затылке. Умер сразу. — От боли его начало трясти. — Хагер еще был жив… Но мы не смогли его перевязать. Кишки висели наружу. Посыльный вздрогнул от взрыва у самого блиндажа. Когда он снова взглянул на лицо раненого, тот беззвучно плакал. — От Фадингера я видел только руку. — Раненый закрыл глаза. — Она лежала в окопе, когда я бежал назад. Я узнал ее по кольцу. У нас с ним были одинаковые кольца. Я сначала подумал, что это моя рука. Но я ношу кольцо на левой — Он поднял свою целую руку, как будто для подтверждения. — Это оно, — заплакал он. Вдруг он вытянул руку навстречу посыльному: — Сними его, парень, я больше не могу его видеть. Посыльный снял кольцо. Это стоило ему больших усилий, чем перевязка обломка руки. Он хотел положить кольцо раненому в нагрудный карман. — Нет! Выбрось его прочь! — отчаянно крикнул раненый. Посыльный испуганно бросил кольцо к выходу. Оно должно было вылететь в дверь и попасть в окоп. Но полетело высоко. Недалеко от выхода оно ударилось в бревно и закатилось назад. Посыльный и капитан обменялись взглядами. Никто не хотел вставать, чтобы попытаться выбросить его еще раз. Они не пошевелились. — Когда в меня попали, я просто оттуда убежал, — сказал раненый. — Может быть, мне надо было сделать что-то по-другому? Ответа он не получил. — Мне надо было сделать что-то по-другому? — Нет! — крикнул капитан. — Нет! — Он как раз окончательно пришел в себя. — Прошу прощения. — А унтер-офицер? — спросил посыльный. Раненый попробовал улыбнуться: — Лежит за пулеметом и ругается. Ты же его знаешь. Снаряд попал в ящики с лентами. — Там были патроны? — Были, — ответил раненый. Посыльный встал. Он наклонился и стал шарить в углу блиндажа в поисках коробок с пулеметными лентами. Он закрыл крышки и взялся за рукоятки. Почти торжественно он двинулся к выходу. Там он увидел лежащее кольцо и приостановился. — Пусть лежит, — услышал он голос раненого. Посыльный обернулся. Раненый все еще лежал спиной к выходу. И до этого, когда кольцо закатилось назад, он думал, что раненый ничего не заметил. — Может быть, это знак, — предположил раненый. — Кольцо хочет остаться здесь, и я остаюсь тоже здесь. Посыльный повернулся и пригнулся для прыжка. Одним рывком, при котором он уже не чувствовал веса коробок, он оставил вход позади. Он бежал вдоль по ходу сообщения. Стрелковые окопы полного профиля превратились в пашню. Местами все окопы были сровнены с землей. Кое-где был срезан бруствер. Он бежал по узкому руслу речки, берега которой были закрыты смесью дыма и стальных осколков. Летели камни. Взлетала земля. Смысла залечь не было. Было только одно: бегом мимо, как можно быстрее. Казалось, разрывы гнались за ним. Каждое мгновение он ожидал, что ему разорвет спину. Коробки становились все тяжелее. Пот и грязь текли по лицу. Дальше, только дальше. Дальше, только дальше. Над передовой линией висело облако тумана. Он вбежал в него. Там, в тумане, должен был лежать унтер-офицер. У остова подбитого танка он попал в первые клочья тумана. Здесь огонь был слабее. Он споткнулся о протянувшуюся через окоп гусеницу и увидел ствол пистолета. — Ты что, с ума сошел? — крикнул он на дозорного. Тот испуганно спрятал оружие. Будто увидев призрак, он рванулся за посыльным, исчезнувшим в белых клубах. Посыльный поспешил дальше со своими коробками. Спотыкался обо что-то мягкое. Падал во что-то липкое. Вскакивал и бежал дальше. Он прибежал на передовую, заметив ее по скользким доскам, на которых стали разъезжаться его ноги. Брошенная позиция дозора. Лишь винтовка прислонена к брустверу. Только сейчас он заметил, что вокруг не грохочут разрывы мин. Кругом воронки. Белый туман. Обвалившиеся стенки окопов. Снесенные брустверы. Далеко впереди в проволочное заграждение ударил тяжелый снаряд. Рядом из тумана появились пустые ящики из-под мин. Вот-вот он должен был оказаться у пулемета. Перед ним показалось темное пятно. В изнеможении он свалился рядом с унтер-офицером. Он узнал только его глаза. Все остальное — стальной шлем, косо сидевший на голове, выбивающиеся из-под него волосы, лоб, щеки, шея, все тело — было залеплено болотной грязью. — Надо же, именно ты! — сказал он лаконично, увидев посыльного. — Здесь! — крикнул посыльный. Он поставил коробки с патронами на бруствер. — А я хотел уже как раз ломать боек. Они подняли треногу пулемета и поставили затвор на место. — Когда они закончили обстрел? — Пару минут назад. — Унтер-офицер потянул пулеметную ленту. — Кто это? — Рядом с посыльным на откосе лежал убитый. Он захотел втащить его в окоп. — Оставь его на месте, — сказал унтер-офицер. — Спереди его все равно не видно. — Ранение в живот? — Что-то вроде. Осколком. Перед ними разрыв снаряда разогнал туман. — Там! — Унтер-офицер рывком прижал приклад к плечу. Посыльный попытался что-то рассмотреть в дыре, образовавшейся в тумане. Ничего не было видно. За разрывом в тумане над полем, покрытым воронками, висели низкие испарения. Между проволокой и окопами лежало болото. Над ними туман превратился в водяную пыль. Прозрачную, как стекло. Разрыв в тумане снова затянулся. Вверху, в воздухе, гудели снаряды. Позади один за другим со слепым бешенством они колотили в болото перед высотой. Капитан Зощенко пересек мокрый луг. Перед ним открылась лощина. Он дал приказ ждать там, внизу. Батареи располагались за ними. Их выстрелы звучали ниже. Огонь продолжался с прежним ожесточением, и леса на западе были похожи на горящий город. Он то и дело пытался думать, что атака закончится удачно. Как наивный ребенок, он пытался ухватиться за эту надежду. Потом, как сказал генерал, батальон останется в качестве резерва на высоте. И это тоже он бросил на чашу весов: потом. Слово часто звучит как предсказание, в которое верят или нет. У немцев в воздух взлетали минные поля, рвалась колючая проволока, стирались в порошок блиндажи. Но, несмотря на это, Зощенко чувствовал беспокойство. Его инстинкт не засыпал. Он протиснулся сквозь красноармейцев, слышал их тихие разговоры и чувствовал их теплое дыхание в ночном воздухе. Кто-то невольно потрогал его за руку. Но он оставался один. Один со своими знаниями, со своим критичным пониманием, с давящими воспоминаниями. Он думал о себе. Холод пронизывал его тело. Он почувствовал невыносимое давление во лбу и легкую лихорадку. Его ноги механически впечатывались в землю. Стрелка его часов неимоверно медленно ползла по циферблату. Когда начало светать, он вздохнул. Его приказ привел в движение колонну из трехсот красноармейцев. Они исчезали в ходах сообщения, нагромождении засыпанных окопов и стрелковых ячеек, полных нечистот и грязи. В блиндажах лежало негодное оружие, пустые ящики из-под патронов. Окопная рота уже ушла со своих позиций. С бруствера свисал труп человека. В песчаной яме валялись бинты, пропитанные кровью. Зощенко, пригнувшись, пробежал к середине участка и снова посмотрел на часы. Еще двадцать минут. Через двадцать минут триста сибиряков «поднимутся из окопов и пойдут в атаку. Через тридцать минут все решится. Чем быстрее приближался этот момент, тем невероятней он ему представлялся. До рассвета его занимал тот факт, что через тридцать минут решится его будущее. Это было словно мечта. «Когда я очнусь, все будет позади», — думал он. Он поднялся над краем окопа и, прижимаясь к земле, осмотрел поле. В предрассветных сумерках он различил высоту: голый, безжизненный холм, на который сыпался железный дождь, скрывавший его в клубах дыма. Минометы еще колотили по высоте. Взлетали фонтаны песка. Облака порохового дыма окутывали воронки. Высоко поднимался скелет высоковольтной мачты. Несмотря на разрывы, казалось, что над высотой установилась невероятная тишина. Вдруг послышалось тонкое пение. Зощенко оглянулся. Тон нарастал: гул моторов, перемешанный с лязгом гусениц, танки. Забрызганные грязью стальные коробки выплыли из тумана, продираясь через подлесок Из башен торчали головы командиров. Земля дрожала. Стальные чудовища развернулись веером и остановились неподалеку от занятых окопов. Позади в сером свете все еще продолжали сверкать орудийные выстрелы. Зощенко поднял руку: девять минут. Лейтенант Трупиков бежал вдоль траншеи: — Батальон ждет приказа, товарищ капитан! — Лицо его было неподвижно. — Хорошо, — ответил Зощенко. Он удивился, насколько безразлично звучал его голос. Он видел, как Трупиков проверяет свой автомат, поправляет ремешок от каски, сдвигает подсумок с гранатами на поясном ремне. Движения словно за опустившимся оконным стеклом, негнущиеся, как у марионетки. Сам он тоже превратился в куклу. Вынужденно посаженный в тело, которое реагирует с большим трудом. Он лег на спину, поднял руку так, чтобы ему видны были танки и циферблат часов. Еще четыре минуты. — Приготовиться! Трупиков передал приказ дальше. Слова команды пробивались сквозь шум моторов. Три минуты. Холодок заставил его тело вздрогнуть. Рядом с ним вынырнули зеленые каски. Глаза уставились на него. Две минуты. Секундная стрелка бежала, как маленький зверек: сто секунд, восемьдесят, шестьдесят… Танки дернулись. Гусеницы натянулись. Они медленно подползли к краю траншеи, повисли в воздухе, повалились на бруствер и подмяли его под себя. На Зощенко обвалилась стена окопа. Но он вскочил, поднялся и рванулся вперед. Позади него — толпа людей. Гусеницы вспахивают землю. Грязь брызжет ему в лицо. А он с бешенством кричит: — Ура! Ура! Ура! Им казалось, будто к ним приближалась свора загонщиков. Возгласы повисали в сыром тумане, глохли. Унтер-офицер наклонил ствол пулемета. Он не видел цели, только редкие столбы проволочного заграждения. Они словно висели в белом тумане на невидимых нитях. — Я сойду с ума, — прошептал посыльный. Вдруг слева от них затрещал пулемет. В тот же момент перед ними из тумана двинулась темная масса, разрывая мглу. Черный колосс плыл им навстречу, как корабль. И снова крик, под защитой танка. Унтер-офицер не успокаивался. — Быстро отсюда! — крикнул посыльный. Опираясь руками, он хотел бежать. — Оставаться здесь! — Унтер-офицер ударил его по спине. Посыльный упал. — Он дойдет только до проволочного заграждения. А сейчас они дошли только до болота. — Мы последние. Мы их не сдержим. — Посыльный в запале двинул рукой по ленте, как будто хотел ее погладить. — Боишься? — Да. Унтер-офицер сказал совершенно спокойно: — Я тоже. — Стреляй! Танк въехал в проволочные заграждения перед болотом и вдруг остановился. — Сейчас, — шептал унтер-офицер. Он тщательно прицеливался. Слева слышались частые винтовочные выстрелы. Пулемет тоже продолжал работать вовсю. И вдруг из-за танка показались силуэты людей, они двигались вдоль танка вперед. — Стреляй! — закашлялся посыльный. — Приготовь ручные гранаты! — приказал унтер-офицер. Дрожащими руками посыльный отвернул предохранительные колпачки. Впереди у проволоки остановились коричневые силуэты с угловатыми движениями. Они пробивали себе прикладами своих автоматов дорогу вперед. На башне танка поднялся люк. Показался кожаный шлем. Унтер-офицер перевел пулемет на одиночный огонь. Взял шлем в прицел. Мощный удар. Шлем пропал в башне. Унтер-офицер снова перевел рычажок на стрельбу очередями. Опустил ствол и дал первую очередь по силуэтам у проволоки. Они замерли, подняв головы. Один простер руки к небу. Другие зашатались, как пьяные. Третьи упали на землю. Это длилось всего две секунды. Целое отделение солдат было скошено. То здесь, то там кто-то шевелился на земле. Унтер-офицер направил огонь по этим движениям тел. У проволоки фонтанами взлетала земля. Из-за какого-то бугорка махнула рука. По воздуху пролетела граната и шлепнулась перед ними в болото. Раздался взрыв. Грязная вода брызнула поверх их голов. Посыльный схватился за связку на уступе окопа. Он зажал шнур между пальцев, хотел потянуть. Прежде чем он смог выпрямиться, унтер-офицер ударил его по руке. Посыльный соскользнул снова в яму. Из танковой башни, в которой исчезла голова в шлеме, высунулась рука и закрыла люк. Из укрытия за танковыми гусеницами показались вспышки выстрелов, нацеленных в них. Прямо перед ними в землю ударила автоматная очередь. — Проклятье! — Унтер-офицер выпустил пулемет и пригнулся. — Бросай! — приказал он хрипло. — Бросай сейчас! Посыльный механически дернул за шнур и бросил гранату из ямы. — Бросай еще! Посыльный дергал шнур за шнуром, бросал, не дожидаясь разрывов. — Хватит! — сказал унтер-офицер. Перед ними еще лежали две ручные гранаты. Осторожно приподнял голову над окопом. Он увидел, что орудие танка направлено прямо на их окоп. — Ложись! Но снаряд уже вылетел из ствола. Он просвистел прямо над их головами, их обдало горячим воздухом. Разрыв последовал где-то позади. — Бегом отсюда! Унтер-офицер выдернул ленту из пулемета. Подхватил ее внизу и с оружием в руках побежал по траншее назад. — Налево! — крикнул он. Посыльный захлопнул крышку коробки с лентой, схватился за рукоятку Отвалилась петля, и содержимое коробки высыпалось в окоп. — Брось! — Унтер-офицер уже убегал по окопу, держа пулемет на руках, словно ребенка. Посыльный схватил гранаты и бросился за ним. Унтер-офицер остановился. Перед ним лежал один солдат из только что прибывшего пополнения. Он закрыл глаза и казался спящим. Из его рта тянулась тонкая, словно шелковая, красная нить. Его руки стиснули автомат. — Забери у него автомат! — сказал унтер-офицер. Посыльный наклонился. Пальцы убитого не хотели отпускать оружие. Пришлось ударить по руке ногой. — Патроны тоже! Он повернул убитого на бок, вытащил магазины из льняного подсумка на поясном ремне. Позади того места, где они залегли, взлетела ракета. — Они уже в траншеях! — Унтер-офицер побежал дальше. — Нет! — крикнул ему вдогонку посыльный. — Я сдамся! Унтер-офицер издевательски рассмеялся ему в лицо: — Идиот! Надеешься на свой пропуск? — Мне все равно! Унтер-офицер бросил пулемет. Прежде чем посыльный сообразил, что случилось, слева и справа раздались две оплеухи. — На прощание, — довольно объяснил унтер-офицер. Он поднял пулемет, повернулся и побежал дальше. Посыльный смотрел ему в спину. Позади рвались ручные гранаты. Он тоже побежал. Через короткое время они остановились. Из норы в откосе они услышали плач. Унтер-офицер наклонился и за сапоги вытащил наружу солдата. Снова из пополнения. Посыльный узнал его по торчащим вперед зубам. Влажные глаза глубоко запали в глазницы. Ночью в свете ракеты он выглядел почти так же. — Ранен? Вопрос был лишним. В бедре зияла дыра размером с кулак. Перевязочный пакет, свернутый комком, выпал наружу. — Возьмите меня с собой… Ни слова не говоря, унтер-офицер поднял его. Он оставил пулемет и взвалил запасника на спину. Они пошли дальше. Раненый больше не плакал, только стонал, когда унтер-офицер спотыкался. Треск пулемета перед ними стал громче. Унтер-офицер начал кричать, монотонно, как будто вел лодку в тумане: — Не стреляйте, не стреляйте… Постоянно, с короткими перерывами. — Кто идет? — услышали они вдруг за поворотом. — Пароль? — спросил унтер-офицер у посыльного. — Дрезден. — Проходите. Солдат стоял за кучей, накрытой плащ-палаткой. Она перегораживала траншею. Двое других сидели за русским пулеметом, стоявшим на куче. — Крепкий замок есть наш Бог, — сказал унтер-офицер и зашел на участок обороны. Он показал назад, где стрелял пулемет, который они слышали до этого: — Что там происходит? — Они пытаются прорваться в лоб под прикрытием тумана. Но не прошли. Застряли в болоте, и мы их всех покосили. — Хорошо, — сказал унтер-офицер, — теперь командование принимаю я. — Он посмотрел, как посыльный тоже зашел, при этом немного сдвинул плащ-палатку и отпрянул. Под ней открылась куча мертвых тел. Чтобы использовать их в качестве бруствера, их свалили в кучу одно на другое. — Господи! — ужаснулся посыльный. — Не обращай внимания, — сказал унтер-офицер. — Любимому Господу такое нравится, иначе он бы этого не допустил. Он тщательно раскурил сигарету. — Ударение приходится на «любимому», — сказал он по-хамски. Посыльный молчал. — Позаботься о раненых, только не говори им, что мы в окружении и не сможем отправить их в тыл. Посыльный пошел по траншее. — В таких случаях говорят: «Есть, господин унтер-офицер!» — крикнул ему вдогонку унтер-офицер. Ответа он не получил. Посыльный исчез в тумане. Вот так вдруг он обидел унтер-офицера. IV Зощенко стрелял из автомата по пулемету в тумане, укрываясь за танком. Разрывы ручных гранат ослепили его. Потом пули ударили в траки гусениц. Ему пришлось залечь. Он заметил, что первый выстрел танка пришелся слишком высоко. Второй попал точно в пулеметное гнездо. Командир танка с ранением в голову упал в башню. Все это Зощенко переживал, как в страшном сне. Десять-двенадцать его сибиряков висели со скрюченными руками и ногами на колючей проволоке. Перед ним — туман, рядом с ним — танк. Словно бы издалека он слышал гул мотора. Вокруг него были красноармейцы, но он, как всегда, был один. Лейтенант Трупиков в канаве пригнулся, изготовившись к прыжку. Зощенко не замечал, что все они ждут его, его примера. А он не воспринимал действительность. Соловьев стоял рядом с ним. Как всегда, блестел глазами. Хотел что-то сказать. Это было видно по его рту, по его глазам. Это передавало все его лицо. Но он ничего не сказал, сделал только испуганные глаза. Как будто босой ногой наступил на осколок стекла. Никакого волнения. Никакого намека на страх. Неприятное удивление, в котором не было ничего плохого. Вот так он и принял смерть. Зощенко не знал, где в него попали. Соловьев сел. Не так, как садится человек, и не так, как садится раненый. Немного удивленно, но умиротворенно. При этом он был уже мертв. Зощенко смотрел на происшедшее с неверием и удивлением, что вот так можно умереть. Не готовясь. Не додумав до конца мысли. Не досказав слова, которое уже сформировали губы. Где же тогда завершение, кульминация? Ведь именно Соловьев говорил об этом. Другие тоже гибли. На его глазах. Чужие люди. Такие же чужие, как и красноармейцы, окружавшие его и чего-то ждавшие. Чего ждавшие? Пришло время пробиваться через проволоку. Против слоя тумана. Колючая проволока. Мелкие капельки моросящего дождя. Точно так же, как и тогда… Мурманск. Порт. Пристань с железными столбами и колючей проволокой. Солдат в тумане. Ствол его винтовки блестел от мелких капелек дождя. Сам он, маленький мальчик, был промокшим насквозь. Ему было зябко. Но он — солдат и не должен покидать своего поста. Там дальше — еще один, в белом тумане. Холодный ветер с моря. Издалека доносится глухой звук туманного сигнала. Все время эта колючая проволока. Игра маленького мальчика в матросском костюмчике, который мечтал и промок и с температурой вернулся домой. Мама его раздела, мама ничего не спрашивала. Мама держала маленькую горячую руку и смотрела на него. Маленький мальчик больше не хотел быть один. Он прижал мамину руку к своим губам. И удерживал, обхватив ее. А мама ждала, пока он не уснет… Зощенко перебрался через последнюю линию проволочных заграждений. Рядом с ним — сибиряки. Их сапоги вязли в болоте. Их затягивало. Лишь с большим трудом удавалось пробираться вперед. Коричневые лужи. Зеленые пятна мха, которые пощадили снаряды… …Кладбище в Мурманске. Коричневые лужи. Его высокие ботинки вязнут в глине. Черный мамин гроб. На нем — зеленое, как мох, покрывало. Четыре человека с равнодушными лицами. Бородатый поп. Люди, которых он не знал. Они выражают ему соболезнование. Мама, дорогая мама. Забери меня с собой. Не оставляй меня одного… Мама больше не слышит. Единственное, что осталось, — холмик выкопанной земли… Выкопанной земли. Зощенко посмотрел на воронки, на разбитый пулеметный окоп. Он видел это словно через стекло. Спустился в окоп, наступил на доску. Перед ним — упавшая коробка с отскочившей крышкой. Высыпавшиеся патроны… …На сырой платформе. Перед ним лежал его чемодан с отскочившей крышкой. Белье вывалилось. Множество чужих людей. Все смотрят, как он стоит у чемодана. Кто-то смеется. Никто ему не помог сложить вещи обратно в чемодан. Тут загремел подходящий поезд. Люди пришли в движение. Он хотел поспешно засунуть вещи снова в чемодан. Его толкнули. Все устремились вперед. Никто ни на что не обращал внимания. Маленький мальчик в застиранном матросском костюмчике захотел снова наклониться над своим чемоданом. Но его увлекли прочь. Ноги наступали на его белье. Грязная подметка надавила на мамин портрет… Зощенко бежал вдоль окопа. Переступил через убитого немецкого солдата. Позади шел лейтенант Трупиков. Узкая траншея вела к той, что поднималась к высоте. Зощенко до конца расстрелял диск своего автомата. Перед ним — подбитый танк, свалившийся в окоп. Траншея делала крюк. На земле притаился человек. Он поднял руки над головой. Зощенко прицелился. Его пальцы свело судорогой. Пусть это сделает лейтенант Трупиков. Хлопнул пистолет Трупикова. Немецкий солдат перед ними свалился, все еще держа руки над головой. Трупиков протянул Зощенко ракетницу. Вверх взмыла лиловая ракета, осыпав их звездным дождем… …Но когда звездный дождь падал сквозь листву деревьев и исчезал в лесной земле, то это уже была не звезда, а белая рубашечка с крылышками из золотых перьев. Ребенок брал рубашечку, и, смотрите, ребенок превращался в ангела. Он больше не чувствовал холода и больше уже был не один. Он улетал к другим ангелам на небо. Любимый Бог брал их к себе, как берет к себе всех людей с чистым сердцем. Поэтому ты должен следить за тем, чтобы твое сердце оставалось чистым… Мама погасила лампу и в темноте поцеловала его в губы… Окоп раздваивался. Широкая траншея вела в тыл. Узкая — направо. Такая узкая, что по ней едва можно протиснуться. Спереди ударил вражеский пулемет. Зощенко повернул направо. Надо зайти в тыл вражеского пулемета. Это — его долг. Трупиков побежал по траншее дальше. Зощенко следовал по изгибам хода сообщения, между высокими сырыми земляными стенами… …Высокие холодные стены в подвале детского дома. В проходе много углов. С покрытых известкой стен капала вода. Он должен был один бежать по мрачным коридорам. Его сердце вырывалось из груди. Его дыхание становилось хриплым. Тени гнались за ним. Но он должен был бежать дальше. Воспитатель так хотел. Удары и наказания делали из детей мужчин. Страх перед болью, страх совершает подвиги. Страх поддерживает порядок. Страх без конца. Маленький мальчик босыми ногами бежал по холодным каменным плитам. Над ним — спальни с тремя сотнями детей. Тремя сотнями замерзающих холодных тел на соломенных матрасах. Три сотни сирот, изголодавшихся по любви. Маленький мальчик должен был бежать, потому что так было приказано… Ход сообщения был засыпан. Взрывы снарядов сдавили стены вместе. Зощенко выбрался наверх. Его одежда прилипала к потному телу. Запыхавшись, он стоял в тумане, на перепаханной земле. Вокруг — покрытое воронками поле. Перед ним в тумане строчащий вражеский пулемет. Он стоит как раз за спиной пулеметчика. Если бы не было тумана, он мог бы выстрелить в него. Туман разрывался. Он мог осмотреть лабиринт траншей. Везде, где он пробегал взглядом по окопам, двигались зеленые шлемы. Маленькие круглые горшки продвигались мимо, как на стрельбище… …На шнуре тянули круглые шайбы. Зеленые шайбы с черными крестами посередине. Скрипел блок. Курсант Зощенко стреляет по шайбам из духового ружья. Рядом с ним стоит девушка с черными волосами. Сверкающие глаза, приоткрытый рот. Курсант Зощенко не попал, потому что волновался. Девушка Соня смеялась. Он покраснел. Его форма прилипла к телу. Девушка потянула его дальше. Ее рука была холодной и была рукой женщины… Впереди, к тому месту, где Зощенко спустился в траншею, рискнули подойти люди. Они построились в ряд, выступавший из тумана. Каждые два красноармейца тащили по бревну. Они качались под тяжестью. Они бросали бревна, скатывали их в болото, чтобы на пару раз исчезнуть в тумане. Бесшумная игра. Равномерный подход и уход. «Ковровая дорожка» для танков. Задача роты носильщиков выполнена. Танки двинулись вперед. Первый, разбрызгивая в стороны влажную землю, наехал на затрещавшие деревяшки. За ним следовал второй. Они нерешительно ползли по бревнам. Осторожно двигались дальше и дальше. Первый дошел уже до траншеи, и под гусеницами у него снова была твердая земля. И второй. Но третий в колонне закачался. Его гусеницы заскользили по дереву. Некоторые бревна задрались вверх на высоту человека. Зощенко услышал, как они затрещали. Какую-то секунду гусеница танка крутилась в воздухе. Потом танк начал тонуть. Пушка задралась. Гусеницы с ревом буксовали, не находя опоры. Танк сам себе рыл могилу, все глубже погружаясь в болото. Осталась только забрызганная грязью башня. Стальной колосс утонул. Трясина волновалась. Выхлопные трубы выбрасывали последние фонтаны грязи. Следовавший за ним на малой дистанции танк тоже соскользнул в дыру. И третий тоже уже выбраться не смог. Раздался удар гонга ударившихся друг о друга стальных листов. Три танка утонули в болоте. Над ними сомкнулись обрывки тумана. Призрачная расплывающаяся картина. Осталось еще два одиноких черных стальных чудовища, которые беспокойно стали двигаться по лабиринту траншей по направлению к высоте… …Двое одиноких людей. Девушка Соня, которая была женщиной; курсант Зощенко, который был капитаном. Даже война не смогла их разлучить. Она, наверное, все еще лежала в конюшне, на сене, между испаряющих тепло маленьких лошадей… Из тумана что-то сверкнуло. Горячий луч разорвал ему бедро. Он качнулся назад, стиснув пальцы, сморщив лицо. Почему он больше не слышит пулемет? Тень прыгнула к нему. Жесткие костлявые пальцы стиснули шею. Его удивленно распахнутые глаза увидели жуткую гримасу. Теплое дыхание ударило в лицо и опрокинуло его. Что было больше — жгучая боль в бедре или страх? Он не знал. Солдат видел, что враг больше не шевелится. Он встал. Штык был окрашен красным. Он очистил его о землю и сунул обратно в ножны. Коробка с взрывателями, которую он как раз хотел открыть, так и осталась в окопе. Он, не понимая, взглянул на сжавшегося человека. Офицер. Еще дышит. Из раны сочится кровь. На груди сверкнула эмалевая красная звезда. Каска сползла назад. Волосы слиплись от пота, пальцы растопырены. Под правой рукой — автомат. Солдат отбросил его ударом ноги в сторону. То, что это было необходимо, он знал по опыту. Солдат привалился к брустверу. Его колени дрожали. От каждого движения вражеского офицера ему становилось плохо. Он чувствовал боль в бедре другого. Он мог закричать. Не отрывая взгляда от чужого лица, он взял карабин. Тут русский медленно открыл глаза, и солдат понял, что он этого не сделает. Глаза другого удивленно сверкнули. Казалось, они ничего не понимают. Солдат опустил карабин и снова прислонился к брустверу. Он присел на колени и погладил раненого по руке. В тумане продолжал стрелять пулемет. Солдат подложил руку под голову русского, обхватил его колени и поднял его. Качаясь, он потащился со своим грузом по окопу к пулемету. V Дома вдоль деревенской улицы стояли в огне. Крыши из дранки и соломы светились жаром. Дом артиллерийского полковника, во французском стиле, горел на окраине деревни Подрова. Даже по шесту колодезного журавля бегали язычки пламени. Жестяной вымпел батальона скрипел на горячем ветру. Только изба майора казалась до сих пор невредимой, напоминала черный ящик в дыму. Майор разговаривал по телефону: — Если я вам заявил, что Подрова горит. Если я обратил ваше внимание, что в ближайшее время будет оборвана связь. Если уже полчаса русская артиллерия ведет огонь по этому пункту. И если нас постоянно с бреющего полета самолеты обстреливают зажигательными снарядами, то вы можете быть уверены, что речь идет не о бое местного значения, а о том, что русские перешли в наступление. — Мой дорогой Шнитцер, — ответил голос на другом конце провода, — в соответствии с тем, что мы здесь, в штабе дивизии, знаем о противнике, все это полностью исключено. Речь идет об ограниченной, может быть, ожесточенной атаке на опорный пункт и, как всегда, на несчастную высоту. Господин генерал считает, что ваша рота уладит дело. Он просит вас через меня держать его в курсе событий. — Я уже целый час держу вас в курсе событий, — сказал майор несколько громче, чем было необходимо, хотя через разбитые окна слышался треск пожара, и уже поэтому он не мог говорить тихо. Казалось, что человек на другом конце провода не обратил внимания на повышение голоса. — Да, конечно, — возразил он, — только в том, что вы там мне говорите, нет ничего нового. Сильный огонь противника по опорному пункту и по высоте. Огневой вал медленно движется в тыл и через полчаса достигнет рубежа Подровы. Это уже доложили пехота, легкая и тяжелая артиллерия, пункт артиллерийской инструментальной разведки на вашем участке и приданный нам зенитный артиллерийский дивизион. От вас мне хотелось бы знать одного: что делает ваша рота? Опорный пункт является местом сосредоточения основных усилий в обороне. Если он будет потерян, то завтра рано утром нам надо будет что-то предпринимать. Майор наклонился. Над крышей дома прогудел на бреющем полете самолет. Сквозь шум мотора раздался грохот. Вдоль деревенской улицы взлетела земля. Майор не вешал трубку. Он отвечал, как будто сидел нога на ногу за письменным столом: — Мне кажется, что я уже два раза доложил, что прямого телефонного сообщения с опорным пунктом никогда не устанавливалось. Есть только опосредованная связь через радиостанцию соседней справа пехоты. Она не отвечает. Чтобы добраться посыльному от опорного пункта сюда, требуется почти два часа. Даже если он доберется, что в сложившемся порядке вещей я считаю невозможным, его сообщение все равно устареет. Говорящий в штабе дивизии дожидался щелчка в трубке. Он вздохнул: — Конечно же, у вас положение тяжелое, но не дело дивизии решать ваши проблемы. Вы должны сами смотреть, как с ними справиться. Если что-нибудь узнаете, позвоните мне снова. Это прозвучало небрежно и лениво. Майор прикусил губу. — Я-то справлюсь, — сказал он двусмысленно, — но проклятый долг штаба дивизии — дать разрешение артиллерии на открытие огня. Это единственное, что я от вас хочу! — Его голос стал резким. — Моя рота должна заметить, что для нее что-то делается. Остальные три роты моего батальона переподчинили другим частям. У меня больше нет подкрепления. Поэтому артиллерия должна ответить на огонь. Из-за того, что у нее нет разрешения штаба дивизии на открытие огня, я и звоню. И я буду звонить вам до тех пор, пока цел кабель. Будьте в этом уверены, нравится вам это или нет! — Шнитцер, не будьте ребенком, — снова послышался щелчок, — три часа ночи. По-вашему, я должен будить денщика генерала, чтобы тот передал ему ваши пожелания? Что он ответил, я уже передал. И это не значит, что я каждый раз буду будить генерала, когда вы позвоните. Вы не знаете обстановки в полосе дивизии. Вы смотрите на вещи только со своей точки зрения. Вы — в центре. Но здесь… — Голос в трубке усилился и закричал (что, однако, зависело от передачи): — Именно здесь все идет по установленному порядку! Из-за вас я не собираюсь его нарушать. — Так, — сказал майор мрачно, — тогда у меня только один вопрос! — Пожалуйста. — Я разговариваю со штабом дивизии или с санаторием? — Как, извините? — Голос в трубке доносился, как из-за стены. — Ничего. — Майор положил трубку. Помещение освещал огонь пожара. В дверях показался силуэт человека. — Что вы хотите? Тонкое пение в воздухе усилилось до гудения. По крыше свистело и гудело. Посреди улицы взорвался снаряд. — Что вы хотите? — повторил майор. Высоко взлетевшая земля градом забарабанила по крыше. Фельдфебель доложил о прибытии, как будто его вызывали. Он отошел на два шага от двери и встал в свете пожара. Майор уставился на него, как на необычайное явление: — Фельдфебель! — Так точно, господин майор. — Что делается на опорном пункте? Фельдфебель медлил. Майор смотрел на его дрожащее лицо, схватил со стола бутылку и протянул ему: — Выпейте сначала! С деревенской улицы приближался крик, усиливался, приобретая жалобный оттенок: — Санитар! Санитар! Солдат бежал мимо дома. Фельдфебель откупорил бутылку. Пил жадными глотками. Свет пламени отражался на его лице. Прошло довольно много времени, прежде чем он оторвался. Тогда он посмотрел на майора, как будто тот ничего не говорил. — Ну? — Командир больше уже не мог сдерживать своего нетерпения. — Русские наступают, — ответил фельдфебель, как бы объясняя свое появление здесь. Майор медлил. Он все еще ждал доклада. Но фельдфебель продолжал упрямо молчать, тогда он стал задавать наводящие вопросы: — Что докладывает ваш командир роты? — Так точно… — Фельдфебель оглянул помещение, начал потеть. — Вы что, больны? — спросил майор. — Нет… Может быть… да. — Да вы с ума сошли! — сказал майор. — Как, впрочем, и все мы. Как доктор, он взял фельдфебеля за запястье, почувствовал горячечный пульс. Над косточкой он задел холодный корпус часов. — Итак, сейчас, пожалуйста, подробности. Соберитесь. Вы доставили первое сообщение с опорного пункта. Рота держится? — Не знаю, — жалобно ответил фельдфебель. Перед домом разорвался снаряд. По комнате пролетела ударная волна. Казалось, что балки обвалятся. Потянуло дымом. Оконные рамы выбило, и они упали на пол. Майор протер от пыли здоровый глаз. В комнате вперемешку лежали топографические карты, осколки стекла и бумаги. Фельдфебель сидел на корточках. — Вас ранило? — спросил майор. Фельдфебель встал: — Сообщение от командира роты. После сильной артподготовки противник перешел в атаку на опорный пункт. Рота удержала позиции, но срочно просит подкрепления. Майор пристально посмотрел на него: — Послушайте, ведь мы не на маневрах! — Он с силой махнул рукой в воздухе, как будто ударил плетью. — Скажите мне, ради бога, какими силами атакуют русские? Атакуют они с танками или без, достаточно ли у нас боеприпасов и каковы потери? Расскажите мне все, что видели до своего ухода, — майор запнулся. — А скажите-ка, когда же вы на самом деле ушли из роты? Фельдфебель едва заметно вздрогнул: — У меня остановились часы. Майор тряхнул головой. С улицы кто-то закричал: — Где тут сборный пункт для раненых? Майор повернулся к окну, увидел беспомощную перебинтованную голову. За ней в дыму — другой солдат с рукой на перевязи, опирается на палку. — Из какой части? — спросил майор. Раненный в голову солдат различил погоны, подтянулся: — Пехотный полк Хартмана. Пулеметчик ручного пулемета. — Когда вы покинули часть? — Почему я покинул часть? — Когда! — крикнул на него майор. — Я спросил: «Когда»! — Чуть больше получаса назад, господин майор. — Ваша часть примыкает к высоте справа? — Так точно, господин майор! — Значит, вы не могли покинуть свою часть всего тридцать минут назад. — Нет, господин майор. Нас подвез вездеход. — Когда началась русская атака? — Около одиннадцати часов ночи, господин майор. — Атака, а не артиллерийский огонь! От деревни над крышами прогудел истребитель. Он летел к фронту. Его пулемет колотил вовсю. Майор увидел на его крыле красную звезду. Солдат с рукой на перевязи покатился по дороге. Майор пригнулся под защиту бревен у окна. Раненый с повязкой на голове прижался к стене дома. Когда опасность миновала, он показался снова. — Вот собаки! — ругнулся он ожесточенно. — …Они вообще еще не атаковали. — Хотите сказать, что русские полчаса назад еще не переходили в атаку? — У нас — нет, господин майор. Слева и справа — тоже нет. И у высоты тоже нет. Мы бы заметили. — Вы уверены? — спросил майор настойчиво. — Так точно! — Спасибо. На краю деревни — санитарная палатка. Майор медленно повернулся: — Фельдфебель? Комната была пуста. — Ничего не понимаю, — пробормотал майор. Он прошелся от стены к стене. Как будто бы он уже был на улице. Вокруг — голые стены, деревянный потолок. Крыша над ним, которая только мешала видеть ему небо. Попеременные порывы то теплого, то холодного ветра из окон. Гул и потрескивание пламени. В коричневой коробке телефона, перевернутой на столе, затрещало. — Командный пункт, Шнитцер. Послышался знакомый голос из штаба дивизии: — Хочу вам только сообщить, что артиллерия получила разрешение открыть огонь. — Спасибо за уведомление! — Голос майора звучал холодно. — Пожалуйста. Мы тоже сейчас отправляемся. — Как мне это понимать? — Вражеская тяжелая артиллерия обстреливает Эмгу. У нас только что был налет авиации. — Быстро пошли дела. — Да, немного неожиданно. Мы сейчас тоже действуем быстро. — Это не может не радовать. — Не хотелось говорить, — донесся заметно стихший голос, — мы снимаемся. — Как вы сказали? — Командный пункт дивизии переносится. — Вашу шутку считаю неуместной! — Майор нахмурил брови. — К сожалению, это не шутка, — ответил голос. — Это один из фактов, которые случаются здесь сплошь да рядом. — Не могут же переводить дивизию посреди боя! — А дивизия и не переводится. Она остается, где стоит. Вашей роте незамедлительно отдан приказ удерживать позицию на высоте. Только наш командный пункт перемещается немного дальше в тыл, так, по крайней мере, выразился господин генерал. Впрочем, он был в ночной пижаме, когда садился в автомобиль. Быть может, это вам будет интересно. — Немыслимо. — Да, — продолжал голос после небольшой паузы, — а знаете, почему я вам все это рассказываю? — На самом деле я действительно не все понимаю после нашего последнего разговора. — Сейчас поймете. Еще один приказ вам лично. — Пожалуйста! — Вам надлежит немедленно отправиться на опорный пункт, чтобы стать примером для сражающихся солдат. — Это ваши слова? — Снаряды просвистели над домом. — Нет. Генерала в пижаме. Он позаимствовал их, наверное, из иллюстрированной книжки. В деревне рвались снаряды. — Это — свиньи, — сказал голос в трубке. — А вы должны только знать, за кого подставляете свою голову. — Очень воодушевляет, вы не находите? — Очень воодушевляет. — Офицер в штабе дивизии понизил голос: — Я только сейчас понял, почему вы из-за артиллерии мне все уши прожужжали. Нет необходимости, чтобы всегда умирали только порядочные люди. Маленький знак пальцем в правильный момент… — Правильно, — прервал майор. — А я пойду на опорный пункт. Не потому, что этого желает господин генерал, а потому, что там еще есть пара порядочных. Может быть, я им понадоблюсь. Все, что мы делаем порядочного, делаем только для порядочных. Может, вам это как-нибудь поможет? Вам же нужна помощь, а? Из бакелитовой трубки послышался щелчок, но ответа не последовало. — Алло! — крикнул майор. Он два раза нажал на кнопку вызова. Связь была мертва. Задумчиво положил трубку. Вышел в наполненную дымом прихожую. В нише, прислонившись к стене, сидел измученный адъютант. — Что случилось? Адъютант поднял голову, показал на рукав. Он был разорван от плеча до кисти. — Я стоял на улице, когда пролетел истребитель, — растерянно объяснил он. — Повезло, — рассеянно констатировал майор. — Я должен отправиться на позицию. Вы командуете батальоном. Не перенапрягайтесь. — Господин майор? Адъютант смотрел, ничего не понимая. Но дверь уже захлопнулась, а майор исчез в клубе дыма. Жар ударил ему в лицо. Где-то в деревне с треском рвались патроны. Он пробежал за дом, к своему вездеходу. — На позицию! — приказал он водителю. Мотор со скрежетом завелся. Дым висел перед ветровым стеклом серой простыней. Когда они выехали из горящей деревни, стало лучше. Они ехали на восток, навстречу пламенеющему горизонту. Песок шипел под покрышками. Скорость увеличивалась. Когда началось кладбище, на дороге вдруг оказалась воронка. Водитель сжал руль, тормоза завизжали, навстречу майору полетело ветровое стекло. Он закрыл глаза. Машина чуть не перевернулась. Мгновение он отходил от внезапного испуга. И вот они уже стояли между могильными крестами. Кузов трясся, словно разъяренный зверь. Водитель тупо спросил: — Что делать? — Через кладбище! По бамперу застучали кресты, колеса вязли в могильных холмах. У майора появилось смутное неприятное чувство. Не успели они выехать на дорогу, как из-за крон деревьев бесшумно вылетели два самолета. Потом вдруг загудели моторы, обе машины круто взмыли вверх, сделали вираж и вернулись обратно. Наверняка они заметили серую коробку вездехода между белыми крестами. Из-за пропеллеров сверкнули вспышки пламени. Взлетели фонтанчики земли. Водитель уже выскочил из машины и прижался к земле перед радиатором. Майор неотрывно смотрел на небо, на две застекленные кабины. Фонтанчики земли приблизились к машине. Березовые кресты разлетались в щепы. Воздух стал невыносимо горячим. Потом прозвучала резкая барабанная дробь, и жесть автомобиля прошила строка дыр. Шум моторов смолк. На кладбище было спокойно, как будто ничего и не произошло. Над высокими травами раскинулось утреннее небо. Тишина и одиночество. Даже горящая деревня ничего не нарушала. Вдалеке обвалилась обуглившаяся крыша, но не доносилось ни звука. Водитель лежал перед машиной в траве. Из его затылка вытекала белая жидкость. Майор перевернул убитого на спину. Ему показалось тяжело закрывать чужие глаза. Снова возникли воспоминания о ребенке. Нечто болезненное, смешанное с бешенством и беспомощностью. Он склонился и попытался прочесть что-то вроде молитвы. Но внутри оставалась глухота. Вдруг вспомнился случай двадцатипятилетней давности, словно это было вчера… В дверь позвонили. Вошла служанка: — Какая-то дама. Хочет с вами поговорить. Вошла женщина: — Мне сказали, что вы были последним командиром роты моего сына. Рядовой Лотц. Он пропал без вести. — Пропал без вести? Это, должно быть, ошибка. Женщина улыбнулась сквозь слезы: — Я так и знала. Он жив. Он лежит где-нибудь в госпитале. Ведь письма теряются. Революция. Все так ужасно. Вы знаете что-нибудь о нем? Обои в полоску. Зеленый абажур. На двойных оконных рамах облупилась масляная краска. Сказать ей, что он убит? У нее морщины на лице. Как будто кто-то нацарапал иголкой. Это был ее единственный ребенок. — Не могу вам ничего сказать. К сожалению. Он был ранен. — Да, а потом? — Мы отправили его в тыл. Революция… Неразбериха. Вы понимаете. Вы обязательно вскоре получите весточку. Раненый висел на колючей проволоке. Санитар, попытавшийся ему помочь, получил пулю в голову. Командир роты запретил до наступления темноты пытаться спасать. Вечером раненый был уже мертв. — Вы же были его командиром роты? — Да. Мать заплакала. — Если ваш сын напишет, дайте, пожалуйста, мне знать. Женщина ушла со слезами на глазах… Майор встал и осмотрелся. Над передовой лежала, гремя и чернея, стальная гроза. На опорном пункте сражались остатки роты. Где-то женщины ждали своих мужей, дети — отцов. Он вспомнил свой бессмысленный приказ об атаке на дамбу. С ожесточенной решимостью пошел с кладбища. Он избрал к фронту кратчайший путь — тропу через болото. VI Фельдфебель стоял за деревом и наблюдал за тенями, суетившимися вокруг дома артиллерийского полковника. Крыша горела ярким пламенем и могла обрушиться в любой момент. Солдаты выносили на улицу чемоданы, ящики, мебель. На вытянутых руках передали корзину с посудой, вытаскивали, передавая друг другу, предметы обмундирования. Пара солдат пыталась еще что-то тушить. Притащили от колодца чан и выплеснули из него воду на дымящиеся балки. Фельдфебель различал испачканные сажей лица. Он приметил, что огонь русской артиллерии переместился дальше на запад. Снаряды уже пролетали над развалинами деревни дальше и рвались в лесу среди густо стоявших деревьев. Фельдфебель вышел из укрытия и внимательно осмотрелся. Его никто не заметил. Он медленно выбрался на деревенскую улицу, сделал круг по низкому кустарнику и подошел к горящему дому. В запущенном саду лежали ящики и чемоданы. Измученные солдаты стояли вокруг и смотрели на обрушающиеся балки. Поблизости — ни одного офицера. Фельдфебель решительно подошел ближе. Энергичное движение рукой: — Нельзя здесь оставлять вещи! Солдаты испуганно посмотрели на него. Они видели его погоны и начали приводить себя в порядок. — Все сложить здесь, — приказал фельдфебель, взял маленький столик с шахматной доской и перенес его на указанное место. «Артиллеристы», — отметил он. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке. Когда с дороги свернул вездеход, он тут же приметил полковника. — Продолжать! — гаркнул он. Твердыми шагами подошел к машине, приложил руку к шлему, приготовился доложить. — Спасибо, спасибо, — рассеянно сказал полковник. Он удрученно осмотрел остатки своего дома. — Можете достать машину для моих вещей? Он вставил в глаз монокль и посмотрел на фельдфебеля. — О, сапер. Очень любезно с вашей стороны, — прогнусавил он, увидев черные выпушки на погонах и петлицах. — Спасибо, но остальное мы уж как-нибудь сделаем сами. Фельдфебель хотел сказать еще что-то. Но полковник уже повернулся к нему спиной и отдавал соответствующие приказания. Фельдфебель четко повернулся кругом и ретировался. Что делать теперь? Деревенская улица была пуста. Он быстро сошел с дороги, а потом в другом месте вернулся на нее снова. Из-за руин появился офицер. Фельдфебель напрягся и сделал вид, как будто занят выполнением чего-то очень важного. Отдал честь и прошел мимо. Почувствовал спиной взгляд офицера и ускорил шаг. Дошел до шоссе. Ему навстречу ехала телега. Возница стоял на козлах, натянув вожжи. На фельдфебеля он не обратил никакого внимания. Телега исчезла в клубах пыли на деревенской улице. В стороне от дороги — мелколесье. Фельдфебель, немного подумав, решил идти по дороге. Из-за поворота ему навстречу выскочил вездеход. Фельдфебель отпрыгнул в сторону. Машина остановилась. Из нее высунулся офицер. — Идете с передовой? Я с моим батальоном должен ликвидировать прорыв, но не уверен, туда ли мы идем, — он не дал фельдфебелю вставить и слова. — Подрова — это туда? — Так точно, господин…! — Фельдфебель показал в направлении, откуда шел. Дымящаяся деревня уже скрылась за лесом. — В том направлении, около километра. — Спасибо. Куда направляетесь? — В штаб дивизии. — Фельдфебель твердо посмотрел офицеру в глаза. Машина уехала. Фельдфебель пошел дальше, теперь уже напряженно приглядываясь к дороге. Когда вдалеке показалось новое облако пыли, он опрометью бросился в лес и спрятался за кустом. Послышались походный шаг, бряцанье оружия, приглушенные голоса. Сквозь листву он видел только ноги. Очевидно, пехота. Потом — колеса походных тележек. Наверное — тяжелые пулеметы. Пауза. Потом — снова пары сапог. Целая рота. Потом — опять колеса. На этот раз, кажется, — легкие пехотные орудия. И, наконец, — тишина. Фельдфебель выждал. Потом снова пошел к дороге. Он пробирался по опушке леса. Со стороны Подровы доносились разрывы тяжелых снарядов. Снаряды свистели и над ним. Сзади доносился глухой рокот фронта. Появился человек. Фельдфебель остановился. Потом пошел дальше. Навстречу — одинокий солдат, весь потный, на спине — радиостанция. Каска болтается на поясном ремне. Волосы липкими прядями упали на лицо. Хотел пройти мимо. Фельдфебель его остановил: — Привет. Куда? Встречный устало снял со спины радиостанцию, вытер рукавом пот со лба. — Запасной связист, — ответил он безразлично. — Приказано отправиться в артиллерийскую часть в Подрове. Там вышла из строя радиостанция. — А откуда вы идете? — Оттуда, из леса. Нам пришло сообщение, и меня отправили, — махнул он за спину неопределенным жестом. — Не повезло, — сказал фельдфебель и предложил солдату сигарету. — Какие новости с передовой? — Достаточно всяких. — Как там дела? Солдат казался не очень-то словоохотливым. Отмахнулся, как бы защищаясь: — Полная неразбериха. — Подробности?! — Русские прорвались. Все, кто может бежать, — бегут. Фельдфебель протянул ему надорванную пачку сигарет: — На, если хочешь. — Спасибо. — Он стал разговорчивее: — Болтают уже об «отводе фронта к развязке дорог». Понятия не имею, где это находится. — Левее от высоты. — Никогда не слышал. — Шоссе ведет в Подрову. Она там, вскоре за поворотом… — Шоссе! — Солдат опять взвалил радиостанцию на спину. — Я думал, это просто грязная лесная дорога. — Ни пуха! — напутствовал его фельдфебель и отправился дальше. «Неплохо, — думал он, — я безупречен. И могу спокойно оставаться у дороги. Кто может навести обо мне справки в этой неразберихе? Иду я по приказу или без него? В Эмге отправлюсь в обоз. Это даже мой долг. Там всегда найдется дело. Собирать отбившихся. Получить двойной паек на роту. Может быть, даже шоколад. Определенно, я там понадоблюсь», — размышляя так, он продолжал идти. И не заметил солдата, небрежно прислонившегося к дереву. Лишь его тень ворвалась в подсознание. — Фельдфебель! Он испуганно обернулся. — Секундочку! Фельдфебель увидел ефрейторский уголок: — Что вам надо? Вы что, спятили? Как обращаетесь к старшему по званию? Ефрейтор спокойно подошел к нему: — Куда? Фельдфебель возмутился: такого с ним еще не бывало. — Я требую прекратить разговаривать со мной в таком тоне] — Он хотел сказать еще что-то, но внутренний голос предостерег его. Фельдфебель повернулся и решительно пошел дальше. Но ефрейтор крепко ухватил его за рукав. Он оказался на редкость настырным. — Проклятье! — Фельдфебель вырвал рукав, скорее удивившись, чем разозлившись. И тут он увидел на груди ефрейтора бляху и замолк. — Ну, наконец-то, — раздраженно сказал ефрейтор. — Полевая жандармерия. Ваши документы, пожалуйста. Фельдфебель растерялся. Он почувствовал смутное неприятное чувство в животе. Когда стал расстегивать нагрудный карман, пальцы его задрожали. «Хоть бы он ничего не заметил», — подумал он и попытался отшутиться: — Наверное, приняли меня за шпиона? Пока фельдфебель доставал и протягивал ефрейтору солдатскую книжку, словно ничтожное свидетельство, тот смерил его взглядом сверху донизу — Командировочное? — У меня его нет. — Фельдфебель удивился, насколько спокойно у него получились эти слова. — Откуда? Куда? — Ефрейтор неотрывно смотрел ему в глаза. — Моя рота находится на позициях у высоты. Направляюсь в обоз, в Эмгу. — Он был очень взволнован, чтобы хорошенько обдумывать свои слова. То, что он сказал, соответствовало его намерению, которое он только что придумал и которое нужно было еще упорядочить. Лучшего в голову ему ничего не пришло. Он попытался успокоиться, но почувствовал, что на его шее начинает затягиваться удавка. — Что вы хотели в обозе? — Голос ефрейтора приобрел странный полутон. — Как фельдфебель, я отношусь к обозу. «Что за чепуха!» — подумал он испуганно. — Необязательно. Фельдфебель закашлялся. Ефрейтор вежливо ждал, когда он закончит. — Когда вы покинули расположение своей роты? «Теперь надо дать правильный ответ», — подумал он. То, что он ответит сейчас, может оказаться решающим. Но в голове его все перепуталось. Сказать ли «до» или «после»? «До» казалось ему правильнее. Но время, прошедшее с этого момента? Вдруг промелькнула мысль просто убежать. Но у ефрейтора — пистолет. Кобура открыта, рукоятка торчит наружу. И он снова отказался от этой мысли. — В полночь, — ответил он твердо. — Вы, наверное, думаете, что мы не знаем, когда русские начали артподготовку? «Что бы это значило?» — подумал фельдфебель и немного замялся. — Естественно, еще до нее, — поправился он. — Вот именно, — иронично сказал ефрейтор. — Идите-ка со мной. Он повернул фельдфебеля, чувствительно толкнул в спину и повел его впереди себя на лесную просеку. Фельдфебель подумал о русском пленном. «Пулеуловитель», — пронеслось у него в голове. Толчком, который он дал русскому в спину, началась эта ночь; этим толчком в его собственную спину она закончилась. На просеке стоял вездеход. Только сейчас он увидел следы покрышек на лесной почве. «Надо было бы мне их заметить раньше», — подумал он. Три полевых жандарма курили, облокотившись на машину. Каски лежали в траве. Они посмотрели на него — лейтенант, фельдфебель, унтер-офицер. — Майер, старый охотник, кого это вы к нам ведете? — рассмеялся лейтенант. — Не вполне ясный случай. Надо бы с ним немножко заняться, — ефрейтор говорил так, словно не было никаких различий в званиях. «С лейтенантом можно еще поговорить», — подумал фельдфебель. Он постарался произвести хорошее впечатление. Вытянулся, поприветствовал: — Господин лейтенант, я… — Тсс. Со мной разговаривайте только тогда, когда я вас спрошу, — мягко прервал его лейтенант. Ефрейтор сзади ловким движением вытянул из нагрудного кармана фельдфебеля солдатскую книжку и передал ее лейтенанту. Тот начал медленно ее перелистывать. — Говорил; что покинул позиции в полночь. Утверждает, что русская артподготовка в это время уже началась. Направляется в обоз в Эмгу, — доложил ефрейтор. Он сделал ударение на «полночь». — Ладно, сдавайтесь. Вы сбежали, — равнодушно сказал лейтенант. — Господин лейтенант… — Да или нет? Не надо мне никаких романов. Такая манера запутывала. — Нет, господин лейтенант. — Что вы делали у себя в роте? — Лейтенант как раз разглаживал загнутую страницу в книжке. — Старшина роты! — Фельдфебель подумал: «Я сам сделал записи о занимаемой должности и дал капитану заверить со всеми датами». — И тогда ваш командир роты, под огнем, перед атакой противника, отправил вас в обоз? Фельдфебель начал кусать губы. — Я полагаю, — лейтенант обратился к унтер-офицеру, — это — наш клиент. Ефрейтор кивнул: — Не все же одним рядовым попадаться. — Дурацкая история, — неясно добавил унтер-офицер. Фельдфебелю стало плохо. — Да. Таких-то нам и надо. — Лейтенант поднялся. — Отвезите его в Эмгу. — Есть, господин лейтенант! Рука подхватила фельдфебеля под локоть и мягко повлекла к машине. Ефрейтор сел за руль. — И сразу же обратно! — Есть, господин лейтенант! Они выехали с просеки и отправились в направлении Эмги. — Все не так уж плохо, — сказал унтер-офицер, севший рядом с фельдфебелем, угощая его сигаретой. Чтобы ветви не били по машине, ефрейтор притормаживал. Фельдфебель курил, сильно затягиваясь. — Может быть, вам повезло, — продолжал унтер-офицер. Ефрейтор дал газу. «Странно, — подумал фельдфебель, — они все делают так, как будто могут посадить меня за рассказанное». Он посмотрел на спидометр. Стрелка плясала около цифры «70». Когда навстречу попадались машины, они пару раз останавливались. Встречные бросали на фельдфебеля примечательные взгляды. Эмга. Широкая проезжая часть. Бревенчатые дома. На холме — церковь без купола и крыши. Справа горел дом. Машину тряхнуло на переезде через рельсы. За дымящим паровозом — вагон с закрашенными белыми окнами, на стенке вагона посередине — большой красный крест. На шоссе валяются дорожные указатели, штандарты и вымпелы с разными тактическими знаками. Посреди дороги в воздух взлетел фонтан земли. Из-за шума фельдфебель не слышал свиста снаряда. Он пригнулся. Слева от них — длинное здание. Над входом косо приклеен знак дивизии. Солдаты выносят папки с бумагами, укладывают их в грузовики. За низким забором на носилках лежали забинтованные раненые. Машина остановилась перед похожим на башню пакгаузом. С его стен кусками отваливалась штукатурка. Перед дверью стоял полевой жандарм. — Давай, давай, — сказал унтер-офицер и выпрыгнул из машины. — Не то нас накроет русская артиллерия. Он нетерпеливо ждал фельдфебеля. Дверь была такая низкая, что пришлось наклоняться. Внутри было совсем темно. В складском помещении фельдфебель не заметил ни одного окна. Только через щели проникал какой-то свет. Одним отточенным движением унтер-офицер с лицом боксера отобрал у него пистолет и поясной ремень. Он даже не успел что-то сказать против. Впрочем, он тут же счел это бессмысленным. Надо было выждать. Позже он с ними поговорит. В руки ему сунули картонный номерок. Фамилию занесли в потрепанную книгу. Потом унтер-офицер провел его на один пролет лестницы вверх. Перед ними оказалась металлическая решетка в крупную ячейку с встроенной в нее дверью. Унтер-офицер открыл висячий замок, дал фельдфебелю пройти, закрыл за ним дверь и затопал по лестнице вниз. Фельдфебель увидел на полу пустые бумажные мешки. НЕМЕЦКИЙ ПОРТЛАНДЦЕМЕНТ. Вокруг только голые сырые кирпичные стены. На деревянных досках сидели три солдата и играли в карты. Карты у них были сделаны из кусочков тех же бумажных мешков. Форма у всех покрыта цементной пылью. Над ними — балки и стропила с обратной стороной красной черепичной кровли. Слабый свет проникал сквозь щели. — Последний козырь! Солдаты на него не обращали никакого внимания. Один из них плюнул на пол. Фельдфебель рассмотрел на его рукаве следы споротого ефрейторского уголка. — Может, этот нам сможет что-нибудь рассказать! Когда придут русские? Фельдфебель молчал. — Боишься? — Они сложили кусочки бумаги в стопку. Их смех звучал сдавленно. — Какую заповедь ты нарушил? Восьмую? — Оставьте свои вопросы при себе, — ответил фельдфебель. Теперь он увидел, что у стены сидел еще один арестованный. — Не будет ли господин фельдфебель столь любезен сообщить нам, когда русские, наконец, придут в Эмгу? — ерничал разжалованный. — Это чертовски важно для нас. — Для него, наверное, тоже, — сказал другой. В деревне разорвался снаряд. Фельдфебель попытался определить, в какой стороне находился фронт. Солдаты продолжали подкалывать его: — Наше общество ему недостаточно приятно. Но все же какой-то там фельдфебель не должен так задаваться. Фельдфебель хотел сделать вид, что не слышит. Стараясь изо всех сил сохранять спокойствие, он рассматривал сидящего у стены человека. Однако внутри него все кипело. Все из-за недоразумения. В конце концов, он отправился в тыл с разрешения капитана. Доложил майору. А потом хотел отправиться в Эмгу. Ведь все совершенно ясно. Просто сплошное недоразумение. На улице опять послышался взрыв. Камешки и осколки ударили по крыше. Посыпалась известка. «Проклятье, — думал он, — в любой момент могут попасть сюда. А мы сидим здесь. И все из-за недоразумения». Он хотел немедленно поговорить с офицером. Только теперь заранее надо было обдумать, что надо ему сказать. Но при этой болтовне ни одна разумная мысль не шла ему в голову. — Господин Незнающий. Наверняка попал сюда из тылового гарнизончика. Иначе бы с удовольствием открыл рот. — Заткнись! — вдруг закричал фельдфебель. Они подавленно замолчали. Но только на пару секунд. А потом вдруг рассмеялись над ним. Ефрейтор согнулся, словно у него были колики. Но за смехом скрывалось нечто беспокойное, страх и ненависть. Внезапно наступила тишина. Перекошенная от злобы красная физиономия посмотрела на фельдфебеля: — Вы, свиньи, драли с нас три шкуры, где только можно. А здесь — всё! Ты понял? Вены на шее говорившего вздулись. Словно хищный зверь, он приближался к фельдфебелю. — Я, правда, уже не выберусь из этой вшивой дыры. Да я и не хочу. Для меня уже все кончено. Но я не позволю больше обращаться со мной, как с собакой! — Его голос срывался. Фельдфебель попятился. Ефрейтор загонял его в угол шаг за шагом. На его лбу вздулись вены. Фельдфебель ощупывал руками стены. А лоб со вздувшимися венами приближался все ближе и ближе. — Помогите! Унтер-офицер! — закричал фельдфебель. Кулак ефрейтора заехал ему в лицо. Фельдфебель пошатнулся. Из его глотки донеслось бульканье. Второй удар. Он даже не осмеливался поднять руки. Привалился к стене, закрыл глаза. Вдруг, как сквозь вату, донесся голос: — Тебе все мало? Послышался свистящий звук. Фельдфебель с трудом открыл глаза. В камере стоял полевой жандарм и лупил плеткой разжалованного. Удар следовал за ударом, куда попало, по плечам и по голове. — Засранец! Ефрейтор упал. Остальные арестанты прижались к стене. Фельдфебель испытал удовлетворение, быстро подошел и ударил ефрейтора ногой в живот. Жандарм обернулся и замахнулся на фельдфебеля. Фельдфебель отскочил назад: — Он меня ударил! Он заметил, что пользуется незначительными преимуществами, когда понял, что унтер-офицер бить его не будет. — Заткнись! Вы все здесь равны! — Вы об этом еще пожалеете, — пискнул фельдфебель. Он хотел укусить себя за язык. Но жандарм удивленно посмотрел на него. «Значит, я могу с ним поговорить», — подумал фельдфебель и приказал: — Немедленно откройте дверь! — Что? — Открыть дверь, я сказал! Снаружи рядом со складом раздался взрыв. Со стен посыпалась штукатурка. Казалось, от разряжения приподнялась крыша. На мгновение стало светло как днем. С крыши обвалилась черепица. Когда снова стало тихо, полевой жандарм уже топал вниз по лестнице. Вернулось жуткое отрезвление. Пол, покрытый цементной пылью и кусками черепицы, осветили солнечные зайчики. Двое арестантов встали и оттащили ефрейтора в тень. Они были похожи на потрепанных коршунов, усевшихся после неудачного налета в нише руины. Они бросали на фельдфебеля ненавидящие взгляды. Фельдфебель нервно осмотрелся. Его взгляд остановился на человеке, не участвовавшем в драке. Он сидел, прислонившись к стене, совсем молодой, почти ребенок. Мундир мешком висел на его тощих плечах. Две худые руки, голова, слишком тяжелая для тела. Под растрепанными волосами блестели два глубоко посаженных глаза. Фельдфебель аккуратно сел рядом с ним в тени стены. Теплый мягкий свет успокоил его. — Вы больны? — спросил он едва слышно, чтобы только солдат мог его понять. Мальчик едва заметно качнул головой. Его глаза смотрели в одну точку — на кусок белой штукатурки на противоположной стене. — Давно вы здесь? — тихо спросил фельдфебель. — Не знаю. — Но вы же должны это знать! Снова молчание. Потом он продолжил: — Они повсюду возят меня с собой. Должно быть, давно. Фельдфебель испугался. Таких глаз он еще никогда не видел. Зрачки были слепые. И, несмотря на это, они двигались, посмотрели на его погоны. — Вы фельдфебель… — Да. Вы осуждены? — Быть может, ему удастся услышать что-то полезное. — Еще нет, — ответил молодой человек. — Но вы ждете суда? — Да. Парень тупо уставился прямо перед собой. Трое других наблюдали за ними. — А за что? — Я спрятался! — Спрятался? — прошептал фельдфебель. — Мы должны были атаковать русские окопы. А я спрятался. Из-за моей мамы. Фельдфебель был разочарован. Страх — это его удовлетворило. — Мамы? — спросил он незаинтересованно. — Она одна, и я у нее один. Вы это понимаете? Фельдфебель посмотрел на слабое тело, сухие пальцы, желтые круги под глазами и вдруг сказал: — Вы наверняка больше не вернетесь к своей матери. — На все воля Бога. — Какого Бога? — Того, который там, — он показал на пол. Он подразумевал полевого жандарма. — Никакой это не Бог! — скривил рот фельдфебель. — Мы все в его руках! — Глаза мальчика заблестели. Фельдфебелю стало жутко. Он отодвинулся. — Идиот! — донеслось с другой стороны. — Вы еще посмотрите! — раздался возбужденный звонкий голос молодого человека по складу. Фельдфебеля затрясло от ужаса. — У вас есть часы? — спросил один из трех солдат с другой стороны. Почти благодарно фельдфебель ответил: — Восемь. — Значит, день только начинается. VII — Внимание, внимание! Всем! С восьми часов одной минуты до восьми часов десяти минут мы передаем время открытым текстом, — говорил в микрофон коротковолнового передатчика голос где-то в каком-то лесу далеко от фронта. Импульсы пробегали по катушкам, контактам и обмоткам, взбирались по тонкой медной проволоке вверх по шесту и через антенну уходили в эфир. — Внимание, внимание! Всем, всем, всем… — Армия передает время, — сказал офицер в радийной машине командного пункта дивизии, — станции на прием, прекратить передачу! Радисты переключают тумблеры, поворачивают ручки настройки: сверка часов. Они ретранслируют принимаемый голос на своей частоте. — …время открытым текстом, — услышал радист в Подрове. Чертыхнувшись, он посмотрел на часы. «Они передают это уже девять минут, — подумал он, — лучше бы послушали, что мне надо передать: …место расположения — дорога на восточном выезде из Подровы — связь с подразделениями потеряна — минометный огонь противника по Подрове — по дороге отход — уже не планомерный — вижу пехоту, артиллеристов, зенитчиков — без оружия, без машин, без офицеров — ни одного организованного подразделения — разрозненные группы — раненый офицер сообщил мне об охватывающем маневре русских у высоты 308 — высота, по-видимому, все еще в наших руках — конец связи». — Восемь часов одна минута, — сказал вместо этого голос в его приемнике и блокировал частоту. — Восемь часов две минуты, — услышал радист у развязки дорог. У него не было времени смотреть на часы. Он не прервал свою передачу. На четыре километра вокруг каждый радист слышал ее вместе с настройкой времени: «Я — «Сатурн» — напрасно ждем обещанного батальона из резерва — перед нами русские танки — количество не определено — оборона развалилась — широкий прорыв противника севернее места расположения — оборона наших войск в низине — на высоте 308 — два вражеских танка без пехоты — здесь дальнейшее сопротивление из-за отсутствия боеприпасов больше невозможно — взрываю радиостанцию — конец связи — конец! Конец! Конец!» Ему еще удалось услышать: — Восемь часов три минуты. После этого радиостанция взлетела на воздух. Майор стер грязь со своих часов. Восемь часов четыре минуты. Значит, в болоте он уже больше часа. Все время по колено в воде. Два раза проваливался по грудь. Потерял один сапог. Пистолет в грязи. Компас разбился. Оба погона сорвало ветками. Он был похож на дикого зверя. «Дальше, дальше!» — думал он. Руки кровоточили. Он уже слышал их пулемет. Еще, наверное, каких-то триста метров, и он у них… Лейтенант в одном из русских танков на высоте повернулся к рации. — Ахт ур унд фюнф минутен, — сказал немецкий голос в наушниках. Лейтенант не понимал по-немецки. Через смотровую щель он наблюдал за сибиряками. Они преодолели часть немецких окопов и оказались в ловушке. Тридцать немцев засели у подножья высоты и господствовали над всем участком. По ту сторону болота наши танки повернули назад. Каждый раз, когда пехота хотела подойти к его танку, попадала под огонь немецкого пулемета, который ее косил. Он посмотрел на часы. Положение становилось невыносимым. Уже три часа на высоте. Боеприпасы кончились. Почему рота носильщиков не намостит еще одну гать? По высоте наши ведут минометный огонь. Осколки колотят по броне. Он даже выглянуть не может. Вот уже целый час он с выключенным двигателем стоит у скелета мачты высоковольтных передач. Он не может вечно ждать здесь наверху. Дыра под бетонным цоколем мачты похожа на лаз. Перед ней — что-то вроде бруствера, на нем лежат пустые консервные банки. Только минометный огонь не дает ему вылезти и посмотреть, что это такое. — Ахт ур унд зекс минутен, — сказал в наушниках немецкий голос, которого он не понимал. Восемь часов восемь минут. Русский полковник нервно двигал линейкой по карте, разложенной на столе. — Жаль! Его адъютант вопросительно поднял плечи. Полковник продолжал: — Под третьим танком проломилась гать на болоте. Пехота остановилась. Это конец, — он показал на карту, на цифру в черном кружке, — положение в батальоне Зощенко серьезное! Сквозняк поднял карту. Дверь в комнату распахнулась. — Какие потери? — Полковник обернулся и посмотрел в окно. На улице стояла девушка. Ее волосы развевались по ветру. — До сих пор не известно, — ответил адъютант. Он прислушался. Из соседней комнаты доносился голос генерала. — Вы ее знаете? — полковник кивнул в сторону окна на девушку. — Кого? — Адъютант нарочно отвел взгляд от девушки. Полковник бросил с упреком: — Я имею в виду, чья она! — Капитана Зощенко. Полковник кивнул: — Насколько я знаю, с перевязочного пункта просили прислать кого-нибудь на помощь. — Так точно, товарищ полковник. Ефрейтор вставил в мину взрыватель. В норе было тихо. Ему было слышно даже, как взрыватель скользит по металлу мины. На циферблате его часов не было видно ни цифр, ни стрелок. Фосфор перестал светиться. — Что ты там делаешь? — донесся голос из темноты. — Мы не хотим платить жизнью за твое легкомыслие. — Каждый делает то, что хочет, — ответил ефрейтор. — Я, например, сейчас взорву русский танк! Голос продолжал: — Их два. Второй после этого нас… — Чепуха, все не так страшно. — Снова послышалось скольжение взрывателя по металлу. — Ты не сделаешь этого! — настаивал голос. Он дрожал. Ефрейтор равнодушно возразил: — Я обдумывал это целый час! Пытаясь не шуметь, он подтянул ноги и, опираясь спиной о стену, начал подниматься. Мина была тяжелой. Перед ним послышалось движение. Чья-то рука схватила его за локоть. Он с силой ударил по ней. Две руки схватили его за плечи. Он поднял колено повыше и изо всех сил лягнул ногой. Послышался вскрик В лицо ему ударил мерзкий запах изо рта. Но ефрейтор уже бросился к выходу. Удерживая мину правой рукой, с помощью левой он пытался подняться по норе. Тут он заметил, что его мышцы как ватные и сил у него больше нет. К тому же его ослепил дневной свет. — Ты с ума сошел! Сиди здесь! — кричали позади него отчаянные голоса. Его голова уже высунулась из норы. Но тут его схватили за ноги. Их словно зажало стальными клещами. Он попытался освободиться. В пяти шагах перед ним была измазанная глиной броня танка. Бесформенные траки, головки болтов, сварные швы. Он боролся изо всех сил. Он хотел поднять мину из норы и закатить ее под танк Руки сдавили его, словно тиски. Силы его уходили. — Отпустите меня! — завизжал он. Мина давила на грудь. Воздуха не было. В броне танка открылся маленький люк. Трубка, похожая на носик чайника, прицелилась ему в голову. Последним напряжением сил он выдернул чеку из взрывателя. В то же мгновение из трубки огнемета брызнула маслянистая жидкость. Щелкнул беспощадный запал. И вторая, уже огненная, струя вдруг плеснула ему в лицо. Голова вспыхнула словно факел. Мина загорелась тоже. Последовал мощный взрыв. Ефрейтора не стало. Взрывная волна ворвалась в нору. Ее удар пришелся по земляным стенам, бетону. Пучок огня ударил в оставшиеся мины, мгновенно обуглившуюся бумагу, обмундирование, мясо. Сдетонировавшая взрывчатка подбросила бетонное основание и подняла на воздух скелет мачты. У лейтенанта, сидевшего в танке, в наушниках снова зазвучал чужой голос. После этого башня начала крутиться в воздухе вместе с ним. Стальной корпус развалился. Голоса, который в последний раз сказал: «Восемь часов десять минут», лейтенант уже не слышал. Где-то далеко от линии фронта чья-то рука переключила тумблер. Лампы погасли. Катушки начали остывать. Поступающие с востока новые импульсы побежали по своему сложному пути. VIII Три движения руки спасли жизнь капитану и раненому в блиндаже командного пункта. Не навсегда, но, по крайней мере, на определенное время. Капитан уже мог не задумываться над правильностью своих действий. Он повиновался инстинкту: поднял камень, обмотал его грязным, но все еще белым в некоторых местах носовым платком и бросил его под ноги красноармейцу, который вдруг показался на входе в командный пункт. Жизнь обоих в тот момент зависела только от случая. Человек, который пробежал триста метров под пулеметным огнем сквозь разрывы ручных гранат по открытому полю, потом по лабиринту вражеских окопов с опасностью для жизни, а напоследок оказавшийся с гранатой в руках, которая должна взорваться через три секунды, у входа во вражеский командный пункт, становится просто машиной. Он может просто не заметить камень с носовым платком. А может и увидеть, но не понять, что это такое. Он может находиться в своеобразном опьянении от крови. Он мог бы моментально понять, что это значит, но, несмотря на это, все же бросить гранату в блиндаж, так как просто не додумался, куда ее деть. То, что русский выбросил гранату за край окопа, было просто случайностью. Все, что потом произошло, было лишь следствием этой случайности. И прежде всего тот факт, что капитан, теперь уже в качестве пленного, сидел в своем собственном командном пункте. Сколько прошло времени, капитан не знал. Его часы пропали вместе с другими предметами. Должно быть, прошло несколько часов. Его волнение утихло. Он даже несколько успокоился. Казалось, что критический момент уже миновал. По опыту он знал, что пленных расстреливают, как правило, только во время первоначальной сумятицы. По крайней мере, здесь, в его роте. Кроме того, эти русские солдаты существенно не отличаются от его людей. Просто другая форма и черты лица. А в остальном они такие же грязные, перенапряженные и послушные. Он представить не мог, кто ими командует, но все, что они делали, имело смысл. Они обыскали его командный пункт, поделили найденный хлеб, проверили свое оружие, освободили место для раненого, принесли других и заботились о раненом из его роты, как будто он один из них. Он немного удивился их дисциплине. Они вели бой и старались его не замечать. Он почти ревновал раненого, которому они уделяли больше внимания, чем ему. Он лежал на нарах между двух раненых русских, со свернутой шинелью под головой, прикрытый плащ-накидкой. Его рука была перевязана со знанием дела. Они где-то нашли шоколад, принесли его своим товарищам, немцам тоже сунули по кусочку в рот. Повсюду горели сальные свечи, которые они принесли с собой. Свечи немного пахли, но командный пункт был полностью освещен. И все-таки что-то было не так В окопах все еще стреляли, хотя артиллерийский огонь смолк Постоянно строчил пулемет. Дальше впереди рвались ручные гранаты. Они также не предпринимали мер для того, чтобы отправить его и раненых. Это его беспокоило. Со своей судьбой он уже свыкся. В мыслях он уже представлял лагерь, бараки, колючую проволоку и впервые за много месяцев — покой. Ни взрывов, ни воронок, ни приказов, ни ответственности. Это его утешало. Придется, наверное, слишком долго ждать свободы, но он думал, что терпения ему хватит. В конце концов, у него была возможность изучить иностранный язык и провести интересные исследования. Он вспомнил лекции, которые он читал своим ученикам в гимназии о «русском смешении народов». Теперь он снова займется мирными вещами. Он уже был далеко от своего нынешнего положения. — Гутен таг, — сказал рядом с ним незнакомый голос. Он испуганно посмотрел на чужое лицо. До его сознания дошло, что голос говорил по-немецки. «У них — точно так же, как и у нас, — подумал он, — пару ломаных фраз может выдать любой». — Лейтенант Трупиков, — русский корректно поклонился. Капитан был настолько поражен, что невольно поднялся. — Пожалуйста, садитесь, — сказал русский с подчеркнутой любезностью. Приглашающим движением он указал на скамейку у шаткого стола, сделанного из ящиков для патронов. Капитан сконфуженно сел. — Наш батальон имел честь атаковать ваши позиции. К сожалению, не вполне успешно. Это вы, наверное, уже заметили. Русский взял сальную свечу, прикрепленную штыком к стене, приклеил ее к столу. У него были заметные тонкие ухоженные руки. — Сигарету? — Он вынул портсигар, щелкнув, открыл его, протянул через стол. — Спасибо. Двумя пальцами капитан вынул сигарету. В портсигаре лежали сигареты известной немецкой марки. Он отпрянул. — От одного из ваших, — пояснил русский и уверенно продолжил: — Я с удовольствием получил бы от вас пару справок. — Он сделал паузу. — Вы, естественно, можете отвечать только в том случае, если вопросы покажутся безобидными. Он улыбнулся и открыто посмотрел капитану в лицо. Капитан медлил. Минуту назад он готов был ответить на любой вопрос. Он — пленный и должен думать в первую очередь только о самом себе. Он капитулировал перед сержантом. Но сейчас? Манера лейтенанта говорить запутывала. С ним он должен продолжать бороться другим оружием. Это был вопрос личного достоинства. — Я в ваших руках, — сказал он как можно более сдержанно. — Это не будет допрос. Просто личный интерес. Русский остановил взгляд на государственном гербе на мундире капитана. — Почему ваши солдаты обороняются с таким ожесточением? — Но они уже не сопротивляются. — Взгляд русского смущал его. — И все-таки. — Лейтенант улыбнулся: — Они дерутся как черти. На переднем крае в окопах окружено подразделение и не сдается. Мне хотелось бы знать, почему? «И действительно, стрельба все еще продолжается», — подумал капитан. — О каком участке идет речь? — спросил он. Ему было интересно, где еще продолжается бой. — Трудно объяснить, — ответил русский. Он взял сумку из грубой льняной ткани, лежавшую рядом с ним на скамье, достал из нее бумагу и карандаш. Улыбка с его губ пропала. — Это позиции. — Он провел черту поперек листа. — А здесь — ход сообщения к вашему командному пункту, тогда это должно быть где-то здесь, — поставил он точку на линии. — Значит, между ходами сообщения? — спросил капитан. — А, да, там еще одна траншея. — Русский провел третью линию. — А здесь еще один ход сообщения, — сказал капитан, — а в этом месте располагается еще один блиндаж. — Гм. — Русский бросил быстрый взгляд. — Вот здесь и находится одно из ваших подразделений. И не хочет сдаваться. — Их положение безнадежно? — Потеряв мысль, капитан разглядывал чертеж. — Да. Мы уже стоим западнее высоты. Я думаю, это вашим людям тоже известно. Но они продолжают драться. Мне это непонятно. — Трупиков подумал о двух танках, которые четверть часа назад вместе с бетонным фундаментом и мачтой высокого напряжения взлетели на воздух. Он знал, что высота теперь снова стала ничейной землей. Может быть, скоро оттуда снова начнет стрелять немецкий пулемет. — В моей роте — простые люди. Каждое командование использует… средства пропаганды. Вы понимаете меня? Для солдат это не просто. — Капитан избегал смотреть на собеседника. Он напряженно глядел на огонь сальной свечи. — Вы подразумеваете страх плена? — Да, может быть, у людей сложились ложные представления. — Я понимаю. — Лейтенант улыбнулся: — У нас говорят, что немцы едят много капусты. Но когда я оказался в Германии, поинтересовался. И могу вас успокоить. Они едят не больше капусты, чем мы. — Вы были в Германии? — удивленно спросил капитан. — Я — скрипач. Я там учился. — Ах вот оно что! — Капитан посмотрел на ухоженные руки русского. — Прошу прощения, я на минуту. — Вставая, Трупиков спросил: — Вы понимаете по-русски? — Нет. Лейтенант вышел и начал отдавать распоряжения. Капитан с неприятным чувством заметил, что схему позиций он забрал с собой. Он почувствовал себя одиноким и преданным. Более тревожным, чем недостаточная связь с Богом, стало отсутствие приказов свыше. — В Германии мне очень понравилось, — сказал лейтенант, вернувшись в блиндаж и желая восстановить дружескую атмосферу Но лицо его оставалось заметно напряженным. — Это вам будет, наверное, интересно: один немецкий солдат выбрался из болота, прорвался через цепь моих людей и ушел в траншеи окруженного подразделения. — Скорее всего — какой-нибудь отбившийся, — капитан пожал плечами. — Он пришел не то с тыла, не то с фронта, — продолжал русский. — Можно допустить и то и другое. Он исчез, прежде чем мои солдаты успели его… — Он поправился: — Прежде чем мои люди смогли что-то сделать. — Люди иногда теряют голову, — сказал капитан. Он подумал: «Мы коллеги и занимаемся одним делом». — Верно, — сказал лейтенант. — Но что делать мне, если ваши люди не сдадутся? Меня будут мучить угрызения совести. Ведь так говорят иногда? — Почему? — Капитан вспомнил военную школу: трезвый обмен мнениями перед ящиком с песком. — Мы не можем вечно оставаться перед ними, — сказал лейтенант. — Если они не одумаются… — И что тогда вы сделаете? — Капитан у ящика с песком проверял у своего лейтенанта радость принятия решения. Трупиков насторожился и быстро сказал: — Я надеялся, вы предложите что-нибудь. — Я? — Капитан снова почувствовал себя пленным. — Вы можете объяснить своим людям обстановку. Ведь речь идет о людских жизнях. — Трупиков серьезно посмотрел капитану в лицо. Капитан потупил взор и снова смотрел на огонь сальной свечи: — Как? Объясните, пожалуйста. — Даю вам слово офицера, на вашем месте я не действовал бы иначе. — А ваш план? — Очень простой. Мы приведем вас на расстояние голоса к вашим людям. Вы потребуете от них, чтобы они сдались в плен. А я гарантирую почетное обращение с ними. — Я — офицер, — сказал капитан. — Но я это сделаю. Он встал. — Не поймите меня превратно, — вежливо предупредил лейтенант и вытащил пистолет. Они вышли. Глаза капитана ослепил дневной свет. Утро было в разгаре. Окопы представляли собой картину опустошения. Приходилось идти по трупам. Капитан увидел, что артиллерийский огонь сделал с его позициями. По траншеям пронесся ураган. И только блиндаж командного пункта выдержал его удар. — Пригнитесь! — приказал лейтенант. Он пригнулся. Винтовочная пуля подняла фонтанчик пыли на краю бруствера. Повсюду были красноармейцы, смотревшие на него. С ровного места он посмотрел на высоту. Огромная плешь лежала под солнцем. Над землей висели редкие столбы дыма. Наверное, огонь немецких минометов, которые должны были поставить заградительный огонь перед русскими. Они посторонились. Красноармейцы пронесли раненого. Они были потными и издавали резкий мускусный запах. Дорога к передовой никогда еще не казалась капитану такой долгой. Пистолет, который Трупиков держал за его спиной в готовности к стрельбе, защищал его от враждебных выходок остальных. Они добрались до остова танка. Дыра от прямого попадания с обрывками стали по краям казалась оскаленной пастью акулы. Ход сообщения расширялся до круглой площадки. В центре ее лежал ничком немецкий солдат, руки его были вытянуты над головой. Капитан наклонился ниже. На затылке убитого он заметил опаленное выстрелом входное отверстие пули. Лейтенант сердито приказал: — Идите дальше! Они пришли в передовую траншею. Повсюду — растерзанные трупы в немецкой форме. Высохшие лужи крови. Изуродованное лицо с раздробленными костями. Пустой пулеметный окоп. Сам пулемет был впереди. Потом — снова красноармейцы. Они дошли до крайней позиции, которая еще могла обеспечить им укрытие от немецкого огня. Рядом с ними стоял русский пулемет, посылавший короткие очереди вдоль хода сообщения. За невысоким валом земли тесно друг к другу залегли четверо русских, смотревших вперед. — Здесь! — сказал Трупиков. И предупредил: — Здесь мы на расстоянии броска ручной гранаты! Капитан испуганно присел. — Давайте начинайте, — приказал Трупиков. Он сплюнул. Над его головой просвистела пуля. — Привет, товарищи! — крикнул капитан. Трупиков потребовал: — Громче! Капитан приложил рупором руки ко рту: — Товарищи! По воздуху, вращаясь, пролетел длинный предмет с темным набалдашником, шлепнулся рядом с ними в лужу. В следующее мгновение раздался взрыв. — Ваши солдаты недоверчивы, — сказал Трупиков. Капитан закричал: — Это говорит ваш командир роты! Вы меня слышите? Хлестко ударила пулеметная очередь и подняла перед ним фонтаны земли. — Эй, одумайтесь! — Он нервно прокричал: — Это я, ваш капитан Вальдмюллер! Наконец, установилась тишина. Чей-то голос хрипло крикнул: — Все это надувательство, товарищ Иван! Мы вас знаем! Капитан попробовал узнать злобный голос. Он показался ему незнакомым. — Люц? — спросил он. — Он убит! А вы, наверное, нашли его солдатскую книжку? — Нет! Это я, Вальдмюллер! — и отчаянно крикнул: — Да поверьте же мне, наконец! Полминуты стояла тишина. Кажется, они советовались. Потом голос спросил: — Как зовут нашего батальонного командира? — Майор Шнитцер! — А посыльного? — Это был все тот же голос, который он никак не мог вспомнить. — Браун! — А что вы от нас хотите? — Я попал в плен. Хорошо знаю обстановку. — Капитан выпрямился: — Ваше сопротивление бессмысленно. Если вы не сдадитесь… — Он посмотрел на лейтенанта. Трупиков кивнул. — Вам не следует бояться. С вами будут обращаться достойно! Он замолчал, выжидая. — Господин капитан? — Да? — Почему наше сопротивление бессмысленно? — Вы окружены! Русские уже в Эмге! — Он отметил одобряющий взгляд лейтенанта и слишком поздно понял, что не знает правды. Он вспотел. — Подождите! — донеслось с другой стороны. Через некоторое время кто-то спросил: — Вальдмюллер! Вам угрожали? Голос показался ему знакомым. Еще одна фраза, и он его узнает. — Нет, — ответил он. — Вальдмюллер, не говорите глупостей! Вы же говорите не по своей воле! Капитан испугался. Он узнал голос майора. Как он оказался в окопах? Ведь майор должен быть в Подрове! В поисках помощи он посмотрел на русского и, сбитый с толку, крикнул: — Я только хотел избежать кровопролития. — Вальдмюллер, — прокричал майор, — если вам угрожают — у нас здесь русский капитан. Я готов его обменять. — Мне не угрожают! — поспешил ответить капитан. Он провел рукой по лбу. Рука была мокрой от пота. — Спросите, как его фамилия? — тихо потребовал Трупиков. — Как фамилия капитана? — Мы не знаем. Он из части, которая взяла вас в плен. — Зощенко… — прошептал лейтенант. — Офицер ранен. Поговорите насчет обмена. Вас — на русского! — прокричал майор. Капитан впал в отчаяние. Мир, который, казалось, уже лично для него открыл свои объятья, отодвинулся в недосягаемую даль. — Сдача в плен! — сердито приказал Трупиков. — Русские не принимают предложение! — с облегчением крикнул капитан. — Это совершенно бессмысленно. Я советую вам… — Вальдмюллер! Я, конечно же, вас понимаю… — Господин майор! — Он уже не знал, как можно его еще убедить. — Непонятно! — Майор начал задавать вопросы. Потом спросил напрямую: — Скажите, Вальдмюллер, о том, где находится наш блиндаж, вы тоже сказали русским? — Господин майор… — Капитан вспомнил рисунок позиций на командном пункте. Руки его тряслись. — Отвечайте! Лейтенант Трупиков с интересом рассматривал свой пистолет. — Господин майор, обсудите предложение с людьми! — Все, Вальдмюллер. Мне жаль вас. Конец переговоров! Лейтенант улыбнулся: — Идемте. Они хотели подняться, но сразу же над ними засвистели пули. Им пришлось отползать. «Немецкие пули, — подумал капитан, — неужели Бог так ничего и не сделает»? IX Соня Шалева бежала по дороге в ад. Воздух пах порохом. На брустверах стояла обгоревшая трава, а в самом глубоком месте лощины она увидела первого мертвого. Он лежал посреди дороги. Его перевязанные руки торчали вверх, указывая на небо. По-видимому, он выпал из грузовика. Никто из поспешно проходивших мимо солдат не обратил на нее внимания. Несмотря на полушерстяную форму, слишком теплую для этого утра, по ее спине пробегал холодок. За кустарником дорогу пересекали рельсы. Некоторые красноармейцы продолжали идти прямо, другие поворачивали налево или направо вдоль железнодорожной колеи. Она спросила, где находится перевязочный пункт, куда ей было приказано идти. Какой-то политработник показал в сторону железной дороги, повернулся и поспешил дальше. Она некоторое время шла по шпалам и спросила встречного красноармейца о высоте. Солдат ответил ей, что это — кратчайшая дорога. Повсюду в лесу стреляли орудия. Их залпы ускоряли ее шаги. Группа казаков на лошадях переехала через насыпь. Они кричали что-то непонятное и щелкали в воздухе плетьми. Мимо пробегали посыльные, ковыляли в тыл раненые. Земля дрожала от залпов орудий. Постепенно расстояние между шпал стало слишком широким для ее шагов. Она остановилась передохнуть на пепелище у остатков печи. Ноги гудели. А конца железнодорожной ветки не было видно. Наконец, она дошла до просеки, зеленого луга, покрытого черными воронками. Рубленый дом был занят перевязочным пунктом, о котором ей рассказывали. Вокруг стояли перевязанные красноармейцы. Другие апатично лежали в траве, некоторые стонали. Она видела их серые бесцветные лица, их гимнастерки, покрытые корками грязи и крови. Пот бежал по ее лицу, спутанные волосы прилипли ко лбу. С трудом она продолжала идти дальше. Она не должна была показывать свою слабость. Когда она узнала одного из сибиряков, поспешила к нему с вопросом: — Ты не видел капитана Зощенко? — Нет. Солдат лежал в траве. Лицо его было повернуто к небу. Изо рта шла кровь. Она спросила громко: — Есть тут кто-нибудь из батальона Зощенко? Откликнулись шесть человек. — Ты видел капитана? — Ты бы мне немножко водички принесла, сестренка… — Ты видел капитана? — Нет. — Нет, нет, я думал… Ей стало стыдно своих расспросов, и она направилась к дому Может быть, ей удастся узнать что-нибудь там. Когда открыла дверь, ей показалось, что она попала на бойню. Дыхание перехватило, и она не могла пошевелиться. Врач в фартуке, заляпанном кровью, набросился на нее: — Я жду вас уже больше часа! — и сунул ей в руки фартук Она беззвучно спросила: — Вы что-нибудь знаете о капитане Зощенко? — Пожалуйста, не морочьте мне голову, мне срочно нужна ваша помощь! С этими словами он просто завязал на ней фартук. Она увидела стол, покрытый клеенкой. В ведре поблескивали инструменты. — Следующий! — Он даже не дал времени ей осмотреться. Крепкие руки положили тело на стол. — Будет уже хорошо, если вы ему подержите руки, — сказал врач. — Женщина действует на них просто чудесно. Она взяла раненого за руки. На голове у солдата была пропитанная кровью повязка. Один из санитаров начал счищать ее, словно это была фруктовая кожура. Запекшаяся кровь рвалась, как бумага. Она стояла рядом с головой, и перед ее глазами была белая пульсирующая масса. — Осколок видите? — спросил врач. Она вообще ничего не видела. Только мозг, испачканный кровью. Серебряная игла погрузилась в желе. Оно вздулось и снова опало. Она почувствовала позыв к рвоте. — Я его уже достал, — послышался голос откуда-то издалека. Она закрыла глаза. — Достаточно! Когда она снова открыла глаза, санитар возился уже со следующей повязкой. Она хотела попросить, чтобы ее отпустили, но голос отказал ей. Помещение начало вращаться. Она поставила ноги пошире, чтобы не упасть. — Следующий! У следующего не было рук. — Подержите ему голову, — приказал врач. На этот раз она закрыла глаза сразу. Она попыталась представить себе Зощенко. Позванивал металлический фонарь, фыркала лошадь. — Всё! — сказал он. Она испуганно открыла глаза. — Всё! — Врач нетерпеливо обращался к санитарам. Раненый уже не дышал. — Следующий! — Ты ранен? — спросил врач. — Я болен. — Болен? — У него даже температуры нет! — сказал санитар. — Сестра, у него есть температура? Она положила руку ему на лоб и подумала: «У него температура, у меня температура, у всех температура». Солдат был еще молод, она посмотрела ему в глаза. — Тебе надо обратно в роту. Тебе надо к капитану Зощенко. — И добавила в заключение: — У него на счету каждый человек. — Да, сестра! Солдат поднялся, он шатался, как пьяный. — Следующий, — сказал врач устало. Она хотела сменить место. С другой стороны стола она могла бы смотреть в окно. Но не получилось. На полу было полно раненых. Только с ее стороны было немного места. Она стала смотреть на клеенку. У солдата на столе были маленькие дерзкие усики, и он был пьян. — Я ничего не чувствую, — сказал он смело. Санитар стянул с него залитые кровью брюки. Испуганно глянул на врача, а потом — на нее. — Быстро перевязать! — приказал врач. — Что там? — спросил раненый. Не успела она ему помешать, как он приподнялся. Из его рта вырвался животный крик, когда он увидел рану. Его ноги забарабанили по столу. Он задергался, закричал, заплакал. Изо рта брызгала слюна. Потом он вдруг обмяк Расслабился. Моментально постарел на несколько лет. Усы казались приклеенными. Больше никогда ему не придется соблазнять женщин. Он безвольно дал себя перебинтовать и унести. — Следующий! Они положили его на стол, как колоду. Он был завернут в брезент. Под накидкой угадывалось, что его тело заканчивалось коленями. Туда, где должны были быть голени и ступни, санитар поставил ведро с инструментами. Когда она поняла, что это было за ранение, отвела глаза. Снова ее мысли обратились к Зощенко. Маленькая чердачная комната в Ленинграде, он сидит напротив нее, гладит ее руку. Она всем телом ощущала его нежность. Вдруг у нее возникло нехорошее предчувствие. Ей представился безутешный жизненный путь, заканчивающийся кучкой пепла… На лугу разорвался снаряд. В ведре звякнули инструменты. Шуршала пила. — Другую тоже, — сказал врач. Снова разорвался снаряд. Пол вздрогнул. Потолочные балки затрещали. В открытое окно дунуло дымом. А пила продолжала пилить, как будто в мире не было ничего, кроме этого дома и людей, у которых было слишком много костей. После следующего разрыва она стала прислушиваться к обстрелу. Два, три, четыре мощных удара сотрясали дом. Дверь сорвало с петель. Внутрь потянуло дымом. Солдаты снаружи, в поисках укрытия, как животные, рванулись в дом. — Тихо! — приказал врач, не отрываясь от своей работы. Снаружи кошка вспрыгнула на подоконник. Хвост ее дрожал. Она искала человеческой близости. — Сестра, у него еще есть пульс? Она ничего не чувствовала. Лишь холодные костлявые руки. На тонкий палец было надето скромное кольцо. Все больше солдат набивалось в помещение. Они толкались, напирали на стол и наступали на раненых, лежащих на полу. Каждый стремился найти под крышей укрытие, которого она не давала. Санитар прикрикнул: — Оставайтесь снаружи, дурачье! Раздирающий уши грохот. Яркая вспышка осветила комнату. Санитар покачнулся. Пила замолкла. — Сестра! Она заметила только, что все пригнулись. Кошка поверх всех прыгнула на стол. В воздухе висела пыль, садилась на фартук, на губы, на инструменты в ведре. — Сестра, помогите сержанту! Она бросила ледяные руки, наклонилась над ведром. Снова грохот. Стол опрокинулся. Послышались крики. Ее руки стали хвататься за пустоту. Ноги наступали на тела и на лица. Она рванулась прочь. Трава под ногами была, как вата. Луг был необыкновенно зеленым. Под первыми деревьями она упала. Она плакала. Может быть, из-за Зощенко. Она чувствовала, что он ее покинул. Она плакала из-за самой себя, потому что она его любила. X В окопе у лисьей норы, блиндажа окруженной группы Шнитцера, вот уже полчаса рвались винтовочные гранаты. Они вылетали из хода сообщения, занятого красноармейцами, от ротного командно-наблюдательного пункта, летели по воздуху, словно стальные пивные бутылки, и с невероятной точностью рвались прямо перед входом. Мертвого угла больше не было. Глубина окопа больше не спасала: все теперь сидели в ловушке. То, что русские выяснили, где находится блиндаж, казалось невозможным. Окопы не просматривались. Убитых на бруствере не было. Гранаты направлялись чертовским совпадением. Майору Шнитцеру казалось, что он знает, как зовут это совпадение: капитан Вальдмюллер. Фактически же во всем была виновата русская ручная граната, разорвавшаяся не в блиндаже капитана, а за краем окопа. В любом случае в совпадении было нечто методическое. Ефрейтор Шуте угас, будто порыв ветра задул пламя свечи. Посыльный оставил ефрейтора лежать там, где он упал, и забаррикадировал вход в блиндаж. Оставил открытой только узкую щель, чтобы видеть часть окопа. Он скользнул в проход, который вел в лисью нору, и стал оттуда наблюдать за происходящим. Лисья нора была свидетельницей того, что опорный пункт видел лучшие времена. Когда саперы однажды ночью сменили подразделение, сидевшее в этом окопе, они нашли этому знак: табличку с надписью «Вилла Лисья нора». Если бы она прежде находилась в каком-то месте, из которого ее перенесли, то стала бы, может быть, знаком спокойствия и защищенности. Однако то, как ее нашли, свидетельствовало об обратном. Саперы заметили, что глубина траншеи слишком мала. Принялись сразу же окапываться и увидели, что лабиринт окопов опорного пункта одновременно представлял собой братскую могилу. Под слоем земли высотой в ладонь они наткнулись на трупы. Лопаты врезались в тухлое мясо, лязгали по костям. В свете осветительной ракеты они откопали череп, к которому приклеилась русская каска. Здесь же был скелет, стянутый заплесневевшим. ремнем. По окопу летали мириады мелких мошек. Тем, на ком не был надет противогаз, ядовитый рой залетал в глаза и рот. Опорный пункт превратился в чумную яму. Призрачные тени выкапывали и вышвыривали падаль за бруствер как одержимые. Они были похожи на ныряльщиков, спустившихся на затонувший корабль и глядевших друг на друга сквозь маски. В братской могиле было три слоя. Если не удавалось действовать лопатой, саперы работали руками, одетыми в перчатки. И между этими слоями была найдена трухлявая доска с надписью «Вилла Лисья нора». Написанная одной из тех костлявых рук, что были выброшены за бруствер. Значит, бывали когда-то дни, когда, прислонившись голым торсом к стенке окопа, солдаты курили здесь сигареты, болтали про отпуск, жгли костер, чтобы отогнать комаров. Но это было уже давно. Проход, в котором теперь лежал посыльный, был норой, косо уходившей в землю, узкой, как канализационная труба, сырой и темной. В конце его — деревянная дверь. Большая крышка от ящика с надписью: «Войсковое имущество! Не бросать!», поставленная на кожаные петли. А за дверью — прихожая. Необъяснимая роскошь. Может быть, это был газовый шлюз. Для того чтобы в нем жить, он был очень тесным. Но стены его были обиты досками из-под ящиков, а поверх них оклеены газетами. Кому было скучно, мог здесь почитать, что немецкие армии продолжают наступать на восток. Что господин Майер снова спокойно спал, что в понедельник снова будут выдавать яйца. На самом деле, все это прошло сто лет назад. За прихожей помещалось жилое помещение. В нем места хватало на целое отделение. Но для того, чтобы в нем стоять, оно было слишком низким. На полу лежало что-то, что прежде было соломой. Заляпанные глиной сапоги и спертый воздух превратили ее в гнилую дрянь. На этой дряни сейчас лежали четверо раненых. Среди них — и капитан Зощенко. Ранним утром их было одиннадцать. Двоих посыльный вытащил и перекатил за бруствер. Они истекли кровью. От жилого помещения брезентом было отгорожено спальное помещение. Оно было уничтожено прямым попаданием. Снарядом тогда завалило во сне двенадцать русских солдат. Их тела и обломки вытащить так и не удалось, иначе бы лисья нора рухнула. Нет, с самого начала они не питали никаких иллюзий по поводу позиций. И капитан, сидевший сейчас на ротном командно-наблюдательном пункте, будучи пленником русских. И фельдфебель, дезертировавший в Эмгу. И унтер-офицер, сидевший за пулеметом. И он, посыльный, тоже не питал. Блиндаж был похож на темную могильную яму, наполненную животной вонью. По этой и по еще одной причине посыльный залег в проходе. Если граната взрывалась перед лазом, он моментально поворачивал голову в сторону. Все же это было лучше, чем глубоко в норе слышать стоны раненых. Перед входом в мертвого Шуте попадало все больше осколков. При этом он двигался, и это выглядело так, будто он был еще живой или через его тело пропускали ток высокого напряжения. Один раз он махнул рукой, другой раз — повернулся, и его открытые глаза уставились на посыльного, как бы спрашивая: «Ну, а теперь что ты скажешь?» Сказать тут было нечего… Плавательный бассейн в саду Шуте, конечно же, построен больше не будет. Потому что фрау Шуте решилась на второй брак. Она выглядела слишком молодой на фотографии, которую он ему показывал. Письмо от нее лежало в нагрудном кармане убитого. Оно было написано неделю назад и уже было разорвано осколком. На самом деле вполне невинное письмо. Он может не беспокоиться, у нее все хорошо. Потом еще что-то о саде, о служанке, которую не получается нанять, о комнате, которая не должна пустовать… Об очень порядочном квартиранте. И потом: слышала, что многие солдаты ходят по девочкам. Она такая великодушная, а жизнь — такая короткая. Благоразумная женщина, эта фрау Шуте. Современные взгляды. Может быть, даже слишком современные. Многое в этом письме получателю было непонятно. Он дал почитать его посыльному. Посыльный сделал вид, что ему тоже не все ясно. Но ему было известно и другое письмо, о котором Шуте не знал. — Прочтите-ка, — сказал адъютант в штабе батальона, — и решите, отдать это письмо Шуте или нет. В письме сосед писал о наблюдениях, сделанных людьми за отношениями фрау Шуте и ее квартиранта. Все было даже очень ясно. Посыльный посмотрел на адъютанта и покачал головой. С большей степенью вероятности письмо привело бы к самоубийству. Расчет был очень прост. Некоторое время траура (для людей). Молчаливое пожимание плечами. Серьезные лица. Квартирант будет по-прежнему очень порядочным. Жизнь короткая. А у Шуте, что не так?… Нет? Сам виноват. Когда его жена была такой великодушной. Девочек везде полно. Солдатская жизнь — веселая жизнь! Фейерверк на высоте 308. Атака ударного отряда на позицию русских дотов. Ефрейтор Шуте — правофланговый. Зеленая ракета. Огневой налет. Пулеметные очереди. Пробежать двести метров по нейтральной полосе. Ручные гранаты. Жизнь коротка, Шуте. Конечно, чужой мужчина в доме дает повод для болтовни. Ночью — постановка мин. Шуте снимает предохранители. Русские пулеметы прошивают нейтральную полосу. Надо использовать любое укрытие. У мины со снятым предохранителем твоя жизнь висит на тонкой проволочке. Ты можешь быть уверен, что я — великодушная. Шесть часов десять минут — атака. Связка гранат. Давай, Шуте, вперед из окопа! Сердце стучит в горле, легкие хрипят. Дальше, прочь от стены пуль. Проволочные заграждения. Чеку из взрывателя. Человек, который не должен прятаться. Тревога на рассвете. Русские перед окопами. Быстрее ручные гранаты! Поздно, они уже прыгают в окопы. Давай, бей прикладом, штыком, лопаткой. Ты должен убивать. За твою жену, Шуте! За твою… Посыльный взял камень и бросил мертвому ефрейтору Шуте в лицо. Ему вдруг еще раз захотелось увидеть распухшую маску вместо лица с выступающими зубами и раной в животе там, внизу, в лисьей норе. Он повернулся и на четвереньках полез по проходу вниз. Он скользил по мокрой земле. Ударил ногой в дверь — крышку от ящика. Руки в темноте нащупали обои из газет. Потом он нашел дверь в главное помещение. Перед ним в сумеречном свете свечи — хрипящее тело. Запасник с лошадиным лицом и развороченным животом. Пекарь. Глаза с покрасневшими веками посмотрели на него. — Ну что, правдивая твоя история, — злорадно проворчал посыльный, — ты спал с солдатскими женами и расплачивался с ними за это хлебом. Ты подарил полковнику из штаба призывного округа машину. Дал взятку бургомистру. Ты со своей мельницей! Ничего тебе не помогло! Лошадиная пасть оскалилась, ничего не понимая: — Тебе все это в бреду показалось, ты, пес! Посыльный закричал, торжествуя: — Теперь ты попался. Мы окружены. И из этой дерьмовой дыры тебе уже не выбраться. Он плюнул в стену и полез наружу. Криков раненых он не слышал, так же как и взрывов мин, которые могли разнести его в клочья в любую секунду. Он не смотрел на взрывы, на мертвого Шуте он тоже не взглянул. Он взял свой карабин и разбил приклад. Бросил сломанное оружие в лисью нору и забрался на стену окопа. Прежде чем выпрямиться, он достал из кармана смятый пропуск После этого он встал в полный рост и побежал, подняв руки, в правой был зажат клочок бумаги. Винтовочный огонь русских внезапно прекратился. Вокруг него установилась необычная тишина. Он слышал только свое дыхание, шлепки ног, когда он попадал ими в лужи. Вдруг он низко наклонился. В каждый момент спереди или сзади он ожидал хлесткого винтовочного выстрела. Ничего не происходило. Лишь его сапоги становились все тяжелее и тяжелее. С каждым шагом он приближался к болоту. Об этом он не думал. Грязь свинцом налипала на его сапогах. «Я должен!» — думал с отчаянием он. Глаза его уже ничего не видели. Перед ними мелькали какие-то видения: то высота, то его дети, тянущие к нему руки, в конце — две вспышки пламени. Его ноги застревали по щиколотку в грязи. В нескольких метрах от него фонтаном взлетела болотная жижа. Один за другим он потерял оба сапога. Побежал босиком дальше. Как сумасшедший, он размахивал розовым клочком бумаги. Повязка на большом пальце размоталась и моталась над ним как белый флаг. И вот, наконец, колючая проволока! Искаженные лица под помятыми касками. Сейчас… Сейчас будет выстрел. Сзади или спереди. Его не было. Как будто они не хотели его замечать. Или, наоборот, все смотрят на него? Видят его трусость и жалеют на него пулю? Голос унтер-офицера: «Ты, трус!» Его собственный голос: «Я — не трус!» «Перебежчик!» — гаркнул унтер-офицер. Никто не кричал. Колючая проволока оказалась позади. Обессиленный, он упал в яму. Трясясь от страха, он протянул узкоглазому лицу розовую бумажку. Два или три человека в коричневом набросились на него. Прижали руки к земле. Перерыли его карманы. Отпустили. Понятным движением показали, что он должен ползти по яме дальше. За ним следовал охранник Над ним свистели пули. Из немецких окопов. Наконец он осмелился выпрямиться. Короткий ствол миномета торчал в небо. На него бросали враждебные взгляды. На поляне — танк, ствол пушки повернут на запад. Под его прикрытием сидели остальные. Никто не обращал внимания на клочок бумаги, который посыльный все еще держал в руке, хотя он каждому его предъявлял. Человек, одетый в кожу, вылез из танка и спрыгнул рядом с ним. Комиссар носил свой пистолет на шнуре, висевшем на шее. Он подошел к нему и сильно ударил в лицо. Удар пришелся в щеку. Ему стало плохо. Он хрипло дышал, босые ноги болели. Снова он попытался проверить действие пропуска. Кто-то вырвал бумажку из рук и растоптал. Ему показалось, что он потерял что-то очень важное. Комиссар что-то ему кричал, но он не мог ничего понять. Снова удары. Грубые руки лазали по его карманам. Фотография детей, портрет жены были разорваны и брошены в грязь. У посыльного потекли слезы. Комиссар плюнул ему в лицо. Он прокричал какой-то приказ. Какой-то красноармеец схватил посыльного за руку и потащил дальше. Его били по спине, один из ударов пришелся по голове. Он упал. Рука нащупала обрывок фотографии. За своим охранником он поковылял по траншее. Траншея вела в тыл. Они спотыкались об убитых русских. Один из них был похож на ефрейтора Шуте. Они были даже на одно лицо. Бледные и безжизненные, как в музее восковых фигур. Кожа напоминала пушистый персик. Губы, казалось, шевелились. Он увидел издевательскую улыбку… — Оставь меня в покое! — закричал он с бешенством. Конвоир ударил его прикладом в грудь. Последнее слово было просто бульканьем. Они поковыляли дальше. Они подошли к склону, круто обрывавшемуся на восток. В нем было множество землянок. В одну из них втолкнули посыльного. Его приняли несколько красноармейцев. Они повели его подземным ходом, с потолка которого капала вода. «Как в лисьей норе, — подумал посыльный, — только тут шире и воды больше». Они добрались до пещеры. Он увидел шаткий стол. Начался допрос. Он стоял босиком в луже. На столе оплывала свеча. От усталости он валился с ног. Ноги мерзли. Мягкий голос из-за свечи задавал вопросы. Разобрать лица он не мог, его взгляд не проникал за дрожащее пламя свечи. За ним все тонуло во мраке. Двигаться он не мог. Перед его лицом чья-то рука играла пистолетом. Когда он не захотел ответить на первый вопрос, почувствовал, как холодная сталь ствола уперлась ему в затылок. Голос задавал за вопросом вопрос. Он должен был отвечать быстро и точно. Если он медлил, рукоятка пистолета била его по затылку. Голова раскалывалась. Он уже не знал, откуда берет ответы. Они вылетали из него сами собой. Какая рота? Какой батальон? Сколько человек в отряде? Где расположена артиллерия? Он отвечал на каждый вопрос. Он хотел добавить, что он — перебежчик, что в пропуске было написано о достойном обхождении. Голос не давал ему на это времени. Напротив него сидела бесчувственная машина. Холод от лужи добрался до низа живота. Голова горела пламенем. Большой палец тоже начал болеть. Он покачнулся. Пламя свечи стало удаляться от него. Но они не знали жалости. Он пробормотал бессмысленные слова. Его стали бить. Ударили ногой в желудок Колени кровоточили. Язык прилип к небу. Зубы кровавыми кусочками валялись на полу. Его ударили ногой в пах, так что он свалился. Падая, он взмолился о пощаде. Голосовые связки отказали. Он еще жестами пытался показать, что он — перебежчик. Они потащили его вон, к выходу. Катили его вниз по склону. Он кувыркался. Упал в землю разбитым лицом. В лоб врезался камень. Он открыл глаза. Перед ним был новый мучитель. Ударов, которые его подняли и погнали дальше, он уже не чувствовал. Он ковылял по лощине, мимо орудий, боевой техники и красноармейцев. Они смотрели ему вслед так, будто он выбрался с того света. Он сплевывал кровь. Рваные штаны прикрывали только низ живота. К окровавленным бедрам прилипли остатки ткани. Его ноги пружинили, как стальные прутья. Остались только кости и сухожилия. Он бежал по солнцу. Его тень скакала за ним, как кобольд. Он стал похож на пугливого пещерного зверя, заблудившегося при свете дня и сослепу пытающегося найти укромный уголок Он свалился бы на носилки, если бы его конвоир не схватил за руку. Красноармеец заставил его поднять носилки. Другого носильщика, русского, он видел только со спины. Они несли раненого. Конвойный мог его больше не толкать, зато он мог свалиться под тяжестью носилок. Он стал негнущимся, как палка. Каждый шаг отдавался в позвоночнике, каждая неровность дороги отдавалась жгучей болью в груди. Он сжал разбитые челюсти. Хотелось кашлять. Он плюнул. Сгусток крови полетел в траву. Раненый на носилках смотрел на него. Он боялся, что человеческая развалина упадет на него. Смутно посыльный видел защищающийся взгляд, направленный на него. В ушах слышался странный треск. Словно молоток, стучащий по стволу дерева. Когда ударом воздуха его смело в сторону, он увидел орудия, направившие свои дергающиеся жерла в небо. Больше он ничего не слышал. Он оглох. В каком-то месте, где было полно людей в белых повязках, он поставил носилки. Отовсюду его толкали. Солдаты оттолкнули его в сторону. Это были красноармейцы в такой же грязной и разорванной форме, как и у него. Конвоир потерялся в толпе. Какие-то чужие люди, как сквозь туман, пытались до него докричаться. Выплыл белый халат. Пара рук осторожно сняла с него китель. Острие иглы впилось в правое предплечье. Сразу же по телу прошла сладкая волна тепла и защищенности. Стук в затылке прекратился. Мышцы расслабились. От свинцовой усталости он свалился на пол. То, как его ощупывали, перевязывали большой палец, как едкой жидкостью смазывали ему небо, он видел как бы со стороны. Ему дали место в траве. Накрыли пахнущим камфарой одеялом. И он утонул в море тупого безразличия. Ему казалось, что в шумной суматохе перевязочного пункта он нашел, наконец, лучшее место на этой Земле. XI Поток начинался в лесах у Подровы, обтекал стены склада и с шумом разбивался у станции Эмга. Они выходили из низины за высотой, из болот у развязки дорог, отовсюду, где восточнее Эмги на рассвете еще оставались неатакованные позиции. Как и при любой панике, причина была незначительной: несколько танков, которые медленно продвигались по дороге от Подровы на Эмгу. Зеленые коробки вынуждены были на узкой дороге идти один за другим. Пулемет первой из них гнал перед собой сотни солдат и сметал всех тех, кто еще хотел выполнять приказы и соблюдать порядок: здоровых, раненых, офицеров и солдат. Артиллеристы побросали свои готовые к бою орудия. Свежие запасные роты бросали оружие. Набегающая масса вела себя, как стадо скота, предназначенного на убой. Все новые и новые группы выплевывало болото слева и справа от дороги. Офицер, бросившийся наперерез волне, был бесцеремонно отброшен в грязь. Когда он выбрался из ее цепких объятий, толпа уже успела пробежать мимо. Ему оставалось только следовать в последних рядах, среди которых смерть собирала свой урожай. Здесь брели раненые и слабаки. Их, как косой, косил пулемет. Хвост толпы становился длиннее и длиннее. К середине дня он добрался до Эмги. Бегущие заполонили вокзал. Они бессмысленно набивались в поезд, стоявший без паровоза. Сотни боролись за одно место в вагонах, которые не были сцеплены один с другим. Кому посчастливилось захватить место, защищал его, как собственную жизнь. Винтовочные приклады били по рукам, хватавшимся за металлические поручни. Отбивались друг от друга руками и ногами. Тяжелые кулаки били по головам до тех пор, пока они не отшатывались. Испуганные лица, молящие руки, открытые раны. Злоба и ненависть. Драка за стоячее место в отцепленном вагоне. Между путями выли избитые, отчаявшиеся, инвалиды с ампутированными ногами, мечущиеся в лихорадке, безрукие, неспособные больше ухватиться за что-нибудь спасительное. Цель для всех была одна — поезд. Поезд, который таковым не являлся. Фата Моргана в тупике. Вагоны с сожженными и рассыпавшимися подшипниками в колесных парах, с колесами, которые уже никогда не будут крутиться. Вездеход, проскочивший в Эмгу, поток задел лишь краем. Офицер юстиции, сидевший рядом с водителем на переднем сиденье, бесстрастно взирал в лицо панике. Передвижения войск его не интересовали. «Недисциплинированная часть», — думал он. Его ум занимали только юридические проблемы. Уже на площади у водителя возникли трудности. Машина попала в затор. Полковнику пришлось вылезти и проталкиваться сквозь солдат, чтобы добраться до комендатуры. Близость неухоженных человеческих тел вызвала у него приступ дурноты. С полузакрытыми глазами он позволил потоку донести себя до комендатуры. Тому, что попал в эту кашу, он был обязан приказу: «Председатель суда отвечает за немедленное осуждение дезертира в Эмге. О приведении приговора в исполнение срочно доложить в штаб армии». Очень неясный приказ. Дезертир в Эмге — какой дезертир? Приведение в исполнение приговора — какого приговора? Такие дела требуют подготовки, сообщений, заседаний. Полковник — в гражданской профессии прокурор — знал толк в параграфах. Параграфы были всегда ясными. Голые предложения с субъектом и предикатом. Кажется, в приказе командующего армией смысл читался между строк. Что-то вроде: чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных мер. В любом случае ему так представлялось. Его знобило, как добросовестного бухгалтера, через контору которого тянуло ледяным сквозняком. Для таких поручений он не годился. Он руководствовался предписаниями. Намеки — скользкий путь. Кроме того, в приказе говорилось, что он отвечает за осуждение. То есть ему приказано осудить. Значит, решение было уже принято. Он должен повиноваться и выполнять. В случае чего он сможет на это сослаться. Что там подразумевается между строк — его не касается. В сутолоке людского наплыва городская комендатура была спасательной лодкой. Здесь встречались все, кто с нечистой совестью уже покинул тонущий корабль. Каждый из них пытался скрыть свое бегство какими-нибудь требованиями. Но у городского коменданта — маленького толстого майора — не было ничего, кроме формуляров. Он бегал туда-сюда с красным лицом и видом большой ответственности. Он пытался выслушать всех. В действительности он не слушал никого. — Моей батарее срочно требуются боеприпасы! В противном случае я снимаю с себя всякую ответственность! Орудия этой батареи стояли брошенные возле шоссейной дороги. Их артиллеристы давно уже дрались за места в призрачном поезде. То, что в комендатуре никогда не было боеприпасов, было общеизвестно. — Если моему дивизиону не дадут бензина, я вынужден буду взорвать машины! Машины эти были только на бумаге. Груженные боевой техникой и запасом горючего на трое суток, они догорали в лесу. Командир дивизиона лично поджег свою штабную машину. — Дайте мне, по крайней мере, вездеход, чтобы добраться до перевязочного пункта! Мне раненых надо вывозить! Капитан медицинской службы на своем лимузине застрял в болоте. А вездеход требовался ему срочно для самого себя. — Ходатайствую о письменном подтверждении, что мой батальон больше небоеспособен! — Необходимо продовольствие! — Нужны патроны! — Срочно подкрепление… — Сожалею, но без противотанковых средств невозможно… — Снимаю с себя всякую ответственность!!! — Снимаю ответственность!!! — Ответственность!!! Майор, ставший полчаса назад боевым комендантом Эмги, слышал эту фразу уже сотни раз. К этому подмешивался шум с улицы, гул русских истребителей, грохот зениток, телефонные звонки. Штаб части противовоздушной обороны: — Где проходит передний край? Штаб корпуса: — Боевой комендант Эмги наделяется всей полнотой полномочий! Интендантское управление сухопутных войск: — Назначьте ответственного за материальные запасы на тамошних складах! Штаб дивизии: — Срочно доложите обстановку! Вот идиоты! Офицер юстиции в чине полковника вынужден был просто гоняться за майором, бегавшим по помещениям, как белка в колесе. Такая атмосфера была ему хорошо знакома. Если его узнают (а его не могут не узнать!), его звание, которое не может не вызывать уважения, всех приведет в себя! Он еще дома в мирное время знал, как вели себя окружающие, увидев его: неуверенность, боязливое ожидание, украдкой бросаемые взгляды. Именно это чувствовал он, проходя через фойе дворца юстиции. Он, облаченный в мантию и возведенный в сан, самоуверенно вписанный в параграфы: господин прокурор. Подчиняющее приветствие стало мерой инстинкта самосохранения. Все они приветствовали его. С удовлетворением он принял во внимание, что они едва заметно кланялись. Только унтер-офицер из полевой жандармерии остался прямым, как палка. Попытка служителя суда снискать немного общего уважения. В любом случае здесь царил порядок. Может быть, и снаружи все не так уж плохо. Все-таки чрезвычайные обстоятельства. В конечном счете именно поэтому он прибыл сюда. Наконец он заявил майору: — Создайте мне, пожалуйста, в соответствии с приказом условия для проведения дознания! В общем-то, он мог прямо приказать. За ним стоял штаб армии. Но с себе равными он никогда не преступал законов вежливости. Майор, за все это время так и не разобравшийся в обстановке, вдруг понял, как ему отыграться и получить удовольствие: — Я немедленно откомандирую собравшихся здесь офицеров для решения ваших задач. Он посмотрел на полковника, как клоун на свое отражение в зеркале. И ждал улыбки, которая должна была появиться. Но улыбки почему-то не последовало. — Эти господа свободны? — прозвучал озадачивающий вопрос. — Разумеется! — У боевого коменданта тоже был юмор висельника. Если дураку из штаба армии понадобился цирк — вот вам, пожалуйста! Слова «боевой комендант» щекотали майору нос, как веселящий газ. «Делать нечего, — подумал он, икая. — Пусть собравшиеся дезертиры сидят заседателями на суде над отсутствующими дезертирами». Он выступил вперед, как герой в подштанниках. — Возьмите, кто вам нужен! — заявил он щедро. Он хотел рассмеяться. Позади стоял его адъютант: — Штаб дивизии на проводе! Как раз вовремя. Майор исчез, прежде чем полковник успел изложить свои замечания. Полковник оглядел помещение. Он всегда ненавидел беспорядок. Чтобы хорошо себя чувствовать, он должен создать соответствующую обстановку. Стол сюда, на середину. Ящики — вон. Подмести пол тоже не помешало бы. Жаль, что офицеры не взяли в руки веник. Из стоявших вокруг он выбрал двух офицеров. Остальные бесследно исчезли. Помещение внезапно опустело. — Что за шум там на улице? — спросил он. — Я вынужден был сюда пробиваться. Никто не обращал внимания на мое звание! — Отступление, господин полковник! — Теперь все поняли, что это за фрукт. Они кисло заулыбались. Это им даже понравилось. Земля горела у них под ногами. Но — осторожно! Этот человек опасен! Он выглядел так, будто ничего не боялся. Их взгляды встретились в тайном согласии. В общем, они даже не знали, что ему от них надо. Дезертир? Да их тут тысячи! Или приказу командующего армией уже трое суток, или этот тип от них что-то скрывает. Полковник от них ничего не скрывал. Приказ оставался приказом, будь он двусмысленным или нет. С момента, как вошел в здание городской комендатуры, он начал процессуальные действия. А в процессуальных действиях он разбирался. Теперь все пойдет своим путем. Точно по предписанию. Сначала положение о применении закона. Он походил на старую деву, которая, потеряв чувство реальности, перелистывает старые любовные письма. Взять портфель с делами, открыть кодексы. Даже затхлый запах здесь был такой же, как и в зале заседаний № 3. — Список арестованных, пожалуйста, — обратился он к унтер-офицеру полевой жандармерии, прыгавшему вокруг него, как хорошо надрессированный пес. Его бюрократические повадки ввергли обоих офицеров в отчаяние. Ротмистр оставил перед комендатурой свою машину. Он зашел сюда, чтобы просто сделать себе алиби. Из окна он наблюдал за своим водителем, беспокойно ерзавшим на сиденье за рулем. Парень в любой момент мог уехать без него. Украдкой он пытался дать ему знак Проверяющий взгляд полковника пригвоздил его к месту. Поэтому из взмаха получилось игривое движение руки по подоконнику. Полковник счел, что теперь у него есть достойные заседатели: — Ваши фамилии, пожалуйста. Они пролепетали их, как школьники. Теперь они застряли в городской комендатуре. Надежда смотаться отсюда рухнула. Они лихорадочно искали выхода. Грохот четырехствольных зениток на улице подгонял их. Но любая мысль разбивалась о спокойствие полковника. Он разбирался с фамилиями солдат, рядом с которыми в списке стояло «дезертирство». История в его мозгу представлялась темной. Предварительное следствие было уже закончено. Дело может быть решено быстро. Определенную роль тут сыграло воспоминание об истощавшей от голода детской фигуре. Во время предварительного следствия у него сложилось впечатление, что мальчишка уже признал себя виновным. Была лишь слабая отговорка, что он сделал это из любви к матери. Сочувствие? В кодексе нем ничего нет. — Привести! — приказал полковник Унтер-офицер вышел, а полковник стал разъяснять заседателям их обязанности. Они смотрели на его лицо. За пенсне, нацепленным на нос с красными прожилками, его глаза казались слишком близко посаженными друг к другу. Он продолжал отправлять свой обряд. Он обязал обоих офицеров, не обращая внимания на личные чувства, исполнять справедливость. Сам он принимал на себя обязанности председателя и обвинителя. Ротмистру, которого перед комендатурой ждала готовая к бегству машина, он поручил быть защитником. Другому предстояло быть свидетелем. Офицеры приняли эти поручения, опустив головы. Проклятая комната действовала на них, как место казни. На улицах Эмги слышались выстрелы. Это стреляли или русские, или полевая жандармерия, у которой начали сдавать нервы. А полковник продолжал читать с такими интонациями, как читают рождественскую сказку: «Защита должна ограничиться фактическим положением дела. При недостаточности оснований любое выступление с ее стороны останавливается. Свидетель должен следить за соблюдением процессуальных норм. В завершение он должен подтвердить, что заседание проводилось с полным их выполнением». Право вынесения приговора он оставил за собой. Он сказал, что рассчитывает ограничиться отправкой в штрафную роту. Впрочем, он хотел бы, чтобы заседание было как можно более коротким. Оба офицера быстро обменялись взглядами: «Кто бы мог подумать!» Водитель за окном узнал своего командира батареи и постучал в разбитое окно. — Пошлите его к черту, — сказал «его честь». Ротмистр смог ответить только неясным взмахом руки. Но солдата было не запугать. Он стал ходить под окном туда и сюда. Он достаточно хорошо знал своего шефа, чтобы предполагать, будто здесь разыгрывается судебное заседание. Он был похож на полицейского, контролирующего улицу перед третьеразрядным рестораном. При каждом проходе он бросал взгляд в окно. Полковник начал путаться. — Что ему надо? — Я его не знаю, — соврал ротмистр. Во мраке помещения было незаметно, что он покраснел. Наконец-то унтер-офицер привел жертву. Заседатели испугались: если этот парень и заслужил наказания, то уже его искупил. Глаза щуплого ребенка смотрели сквозь них. Казалось, они знали все. Ротмистру вспомнилась история с сожженными машинами. Он крикнул: «Поджигай!» — и этого бы хватило, чтобы его расстрелять. По крайней мере, его слышали тридцать человек его батареи. Он видел их широко открытые глаза. Их обуял страх. При этом он сделал только то, чего они хотели. Его крик освободил их от уз дисциплины. Как сумасшедшие, они стали подбрасывать в огонь пучки соломы. Его солдат разнесло теперь, словно ветром. Если бы кто-то из них захотел сейчас свести старые счеты, а в его батарее были и такие, то нужно было только рассказать эту историю. Тогда бы и ротмистр угодил в жернова. Подобное судопроизводство страстно желает таких случаев. Оно ничего не знает о страхе, об известных унижениях. Самая несчастная жизнь — подарок, полный обещаний. Где тот дурак, который выбросит ее просто так? В таких взглядам есть желание куска хлеба, молитвы, глотка воды. Мальчишка же смотрел сквозь него слепыми глазами. Может быть, штрафная рота была бы для него не самым плохим местом. Если Богу угодно, он бы и ее выдержал… Полковник начал допрос. — Нам известно достаточно, — констатировал он самоуверенно, — но порядка ради расскажите нам все же, как дело дошло до этого. В тот утренний час, когда должна была начаться атака, вас не смогли найти. Почему? Если бы он даже лежал за бруствером и ждал сигнала, вопроса бы и не возникло. Может быть, представился удобный случай, и сосед оказался вне видимости. Все бы получилось. Но что-то помешало. Когда он услышал, как они выкрикнули его фамилию, было уже поздно. В ту же секунду он, охваченный отчаянием, побежал бы вместе с другими навстречу граду пуль. Приступ слепой храбрости мог бы сделать из него героя. Но поздно. Рука судьбы потянула его на дно. Холодное лицо с пенсне было рукой и судьбой одновременно. Уши, принадлежавшие этому лицу, треска его костей уже не услышали бы. В Эмге послышались частые винтовочные выстрелы. Казалось, что полковник принимал их за стрелковые упражнения. Будь парнишка чуть поумнее, он бы затянул допрос до тех пор, пока не появились бы русские. Почти неосознанно ротмистр бросил взгляд в окно: его водитель поехал. Он мог бы выхватить пистолет, но не знал, в кого надо было стрелять: в полковника, в уезжающего водителя или в костлявого ребенка, которые были во всем этом виноваты? — Секундочку, — попросил ротмистр и просто выскочил из комнаты. Полковник даже не успел возразить. Ротмистр выбежал на площадь. Машина и водитель исчезли. Дорога, освещаемая полуденным солнцем, была пуста. Пара раненых тащилась по направлению к станции. На выезде из города раздавались пулеметные очереди. Медленно, как будто просто хотел подышать свежим воздухом, он повернулся и пошел обратно. Он шагал по коридору со стенами, выкрашенными белой известью, мимо ящиков, наполненных документами и уставами. Он вынужден был протискиваться между стеной и высокой печью, оставленной в коридоре. Когда он снова вошел в помещение, полковник лишь рассеянно взглянул на него. Циничным громким голосом он спрашивал паренька: — Да знаете, кто вы такой? Мерзкое отродье своей матери! Последовал поток ругательств и холодного глумления. Лицо солдата исказилось. Он бормотал бессвязные слова, умоляюще поднимал руки. Глубоко сидящие глаза были направлены на заседателей. — Да ваша мать будет стыдиться вас, — продолжал полковник, — трус! Это слово подействовало на ротмистра как укол. — Скажите ему, чего он заслужил, — обратился полковник к офицерам. — Скажите, — повторил он, не услышав ответа. Они потупили глаза. Отвратительный спектакль надоел им до тошноты. — Оправдайте его, — вдруг импульсивно потребовал ротмистр. Он даже сам не понял, откуда набрался такой храбрости. Лицо полковника исказилось от злобы: — Это что, ответ офицера? Казалось, он ищет оружие, чтобы поставить возражающего на место. — Я объявляю приговор! — Его голос стал тихим, холодным и безликим. Холодный взгляд скользнул по мальчишке. Заседатели расслышали только конец: «…к смертной казни через расстрел». Они замерли, словно приговор был вынесен им. Парень стоял неподвижно. Унтер-офицер нервно играл пальцами. — А вы приведете приговор в исполнение, — закончил полковник. Его вытянутая рука указывала на ротмистра: — И немедленно. Ротмистр побледнел: — Я? — Да, вы! За домом, где хотите… Места достаточно. Полковник вел себя так, как будто осужденного уже не было в комнате. — У вас есть пистолет? — спросил он равнодушно. — Я протестую! — Отклоняется! — Полковник осмотрелся. Но он забыл, что публики здесь не было. Его руки закрывали и складывали кодексы. Он кивнул унтер-офицеру. Последовала пауза. Полковник стоял за столом. Как заскучавший зритель, он повернулся к окну. Вдали раздавались пулеметные очереди. Оконное стекло звякнуло. В нем появилась дыра. Тонкий короткий свист. Полковник схватился за лицо, испуганно отдернул руку. Она была красной от крови. Офицеры увидели изуродованное лицо. Красные глаза на кровавой гримасе. На столе валялось разбитое пенсне. Полковник мешком повалился на стул. Захрипел. Из носа закапала слизь. Пуля снесла ему нижнюю челюсть. Больше ему не придется оглашать приговоры. Ротмистр, не шелохнувшись, дал ему упасть на пол. Только унтер-офицер подскочил к нему с готовностью помочь. Молодой солдат продолжал стоять на своем месте, как пригвожденный. На выходе из города строчил пулемет. В дверях появился комендант города с двумя солдатами. — Шальная пуля, — доложил ротмистр. Толстый майор покачал головой. — Вынесите его, — приказал он солдатам. Унтер-офицер старательно с готовностью открыл дверь. — А приговор? — спросил майор. Он оценивающе посмотрел на паренька. И тут же с досадой от него отвернулся: — Это не тот. Я сразу понял, что полковник — дурак. Если штабу армии требуется пример, то его не выискивают среди простых солдат. Все приходится делать самому! Я уже полчаса назад доложил в штаб армии, что расстреляют фельдфебеля. Устрашающий пример. Будет объявлено всем. А этот дурак занялся совершенно другим. Он гневно поднял руку: — Идите отсюда! — крикнул он на паренька. Тот, словно очнувшись от сна, вздрогнул и отшатнулся от него. — Вон отсюда! — приказал комендант унтер-офицеру. Когда они остались одни, он посмотрел на ротмистра: — Худшее миновали. Окраину города занимает свежий полк Надеюсь, что он удержит оборону! Он колыхнул животом, хотел уже выйти, но снова повернулся к ротмистру и тихо сказал: — Вы непременно должны расстрелять фельдфебеля. Сквозняк, тянувший из двери, шевелил паутину. Перестрелка на окраине города усилилась. Мимо окон промчались два танка. На площади в боевой порядок развертывалась стрелковая рота. XII Бедро Зощенко жгла боль. Лисья нора была как могила. Он смутно видел свет жировой лампы и темные тени на стенах. Кругом тени. Лихорадочный жар на коже. Когда он просил воды, никто ему не отвечал. Один из вражеских солдат протянул ему маленькую кружку — жалкая капля, моментально испарившаяся в огне. Горло горело. Он прислушался к своему дыханию — оно было хриплое. Все раненые хрипят. Воздуха! Воздуха! Должна же эта могила когда-нибудь открыться. Он перевернулся на бок, но это не помогло. — Товарищ? — спросил он у темноты. Никто не ответил. Вражеские солдаты его не понимали. Свет стал слабее. Тени на стенах начали хватать его. На лбу выступил пот. Он схватился за грязь, на которой лежал. Испачкался в кровавых нечистотах. Но нечистоты были холодными. Холод успокаивал боль. Его рука погрузилась глубже. Он впивался ногтями в сырую землю, провел сырыми пальцами по губам. Он потер рукой рану. Бедро ничего не чувствовало. Рядом с ним — тень, которая не потела. В грязи он нашел вялую руку. Притянул ее к своему лбу. Рука не шевелилась. Она была холодной. Вдруг с отвращением он отбросил ее. Жар охватывал его все сильнее. В могиле было жарко. Ему же хотелось холода. Здесь был сумрак, а ему хотелось света. Он хрипел. Тени в склепе хрипели вместе с ним. Лихорадка нарастала, словно жаркий поток, захватывающий его. Свеча мерцала. На своих губах и в горле он почувствовал жидкость. Ему почудилось, что он слышит, как она зашипела на его раскаленном нёбе. Рука провела ему по лбу. — Высота наша? — спросил он. Чужой солдат его не понял… — Высота очень важна, — говорил Зощенко, — это сказал генерал. А генерал знает все. Людей слишком много, а высот — слишком мало. — Я дарю тебе высоту, — ответила тень. — Спасибо. Он взял высоту обеими руками и понес ее генералу. — Герой, герой! — закричал генерал. Он стоял в стальном ящике. Из этого ящика глухо доносился его голос. Но слышался он повсюду. Вокруг ящика солдаты образовали вал. Зощенко осторожно протиснулся сквозь них. Он должен был оберегать высоту, находившуюся в его руках. Из многочисленных ран солдат текла кровь. — Положи высоту и стань спиной перед проходом, чтобы твое тело прикрыло меня от пуль, когда я буду забирать высоту, — приказал генерал. Он послушался. Генерал быстро открыл люк, схватил высоту и снова проскользнул в ящик. — Ты — герой, а там мне нужны герои, — сказал генерал. Он послушался. Враг атаковал. — Будьте верными и умрите, — донесся голос из ящика. Солдаты были верными и умирали. Вал стал отходить назад. — Я приду к вам на помощь, — сказал генерал. Но ящик не открывался. — Можно мы будем жить? — спрашивали солдаты. — Нет, — ответил генерал, — вы не можете нарушить присяги. Враг начал с солдатами рукопашный бой. — Никому не сдаваться! — послышался злобный голос из ящика. Он получил удар. Увидел, как из раны хлынула кровь. — Пустите меня в ящик, — попросил он генерала. — Назад! — крикнул генерал. Он испугался его. И дрался дальше, но силы его иссякли. Враг прорвался сквозь вал, образованный людскими телами. Солдаты погибли. Враги пробивались все ближе к ящику. Зощенко плавал в крови. Кровь смешивалась с потоком слез. Целая армия детей плакала по солдатам. Генерал в ящике прислушался: — Все погибли? — Я еще жив, — признался он. — Борись, пока не умрешь! — приказал генерал. Зощенко заполз под мертвых солдат и ничего не ответил, когда генерал спросил опять. Враги начали стучать по ящику. — Я сдаюсь! — приветливо крикнул генерал. Зощенко видел, как он вышел. Генерал был потный, потому что в ящике было жарко. Генерал оставил высоту лежать. Он про нее забыл… От недостатка воздуха Зощенко открыл глаза. В склепе теперь горели две жировые лампы. Одна из теней потащила его к свету. Они начали его раздевать. Его лицо лежало в темноте. Он завыл от боли. Они разрезали рубаху. Она одеревенела от грязи. Поросшую волосами грудь освещала свеча. В плече торчал острый металлический осколок Они удалили его одним рывком. Тень заорала. Волна крови ударила через открытую рану. После этого стало необычно тихо. Зощенко слышал, как трещит пламя свечи… Он запер дверь изнутри. Казарма спала. Лишь дневальный ходил по проходу. Лучик света дрожал на иконе. Паук полз по стене. В окнах отражались сотни огней собора. В здании церкви они снимали новый фильм. Теперь паук сидел на иконе. Это выглядело так, как будто он восхищался чудом из стекла и золота. Красные, зеленые, фиолетовые жемчужины. Таинственный крест, походивший на рисунок на паучьей спине. Он поджал тонкие ножки. Неподвижно застыл. Зощенко опустился на колени, как его учили еще ребенком. — Господи, дай мне знак, — молил он, —малейший знак, что ты действительно есть. Вокруг тебя тайна и бесконечность. Сделай что-нибудь. Прости мои сомнения. Он сложил руки, посмотрел на них сверху вниз. Они показались ему непривычными и чужими. Никакого знака не было. Икона не двигалась. Свечи продолжали гореть. Дневальный продолжал ходить шаг за шагом по проходу. Он посмотрел на задвижку. Она была прочно закрыта. Ему нечего было бояться. Когда застучали, его сердце заколотилось. Он не осмеливался шелохнуться. Стоял на коленях, как парализованный. — Почему не отвечаешь? — послышался снаружи голос комиссара, а не дневального. — Я же видел свет! Что ты там делаешь со свечами? Разве электричества нет? Комиссар начал дергать дверную ручку. — Сделай так, чтобы случилось чудо, — взмолился он. Его взгляд блуждал по комнате. Он искал, куда спрятать икону. Места не находилось. У шкафа не было дверцы. Нары стояли слишком высоко над полом. Четыре голые стены. Никакого укрытия для Бога. В воздухе прогорклый запах свечного жира. Электрическая лампа в ржавой решетке беспощадно свешивается с потолка. Комиссар застучал энергичнее. Ему пришлось открыть. Когда он вставал, его суставы хрустнули. Он отодвинул задвижку. Дверь с силой распахнулась. — О, — удивленно вскрикнул комиссар, — икона! Пламя свечи играло на его кожаном плаще. Он ожидал столкновения двух миров. — Икона, — повторил комиссар почти с недоверием и тихонько прикрыл за собой дверь. Получалось так, будто они поделились друг с другом тайной, Комиссар сдвинул фуражку на затылок: — Можно посмотреть? Он не знал, как это с ним случилось. Он ожидал ругательств и насмешек. — У нас тоже была, — сказал комиссар с благоговением и погладил изображение. — Я только потому, что это — произведение искусства, — запинаясь, бессвязно пробормотал он. — Гораздо больше. Фуражка комиссара отбросила на стену огромную тень. Паук приготовился к нападению, сложил ножки и шлепнулся на пол. Комиссар погладил икону, раздавил насекомое мыском сапога. — Где живут твои родители, товарищ курсант? — Они умерли. — Это память о них, да? — комиссар показал на икону. — Она у меня двенадцать лет, — признался он. — Двенадцать лет назад я был в Китае. — Комиссар начал вспоминать прошлое: — Там чтут богов! Комиссар надул щеки, чтобы показать, как выглядит Бог. Зощенко невольно засмеялся. — Не смейся! Знаешь, как он выглядит? — Кто? — Бог. — Я в него не верю. — Но ты его боишься. — Нет. Совершенно не боюсь, — попробовал он обманусь. — Проклятый страх, — сказал комиссар и повесил изображение снова на стену, включил свет и задул свечу. Они стояли теперь под ярким светом электрической лампы. Чувство доверительного тепла исчезло. — Иногда на нас накатит непонятно что, — снисходительно заявил комиссар и провел рукой по лбу, будто вышел из жаркой котельной. — Можешь оставить ее висеть. Нет такого приказа, который бы это запрещал. Зощенко попробовал отчаянно защищаться: — Она для меня ничего не значит. Я уже сказал, что храню ее только ради ценности. Может быть, как золотое кольцо. Он запнулся. Посмотрел на икону. В свете лампы он понял, насколько малоценной была картинка. Дешевые стеклянные жемчужины. Кич. Его отношение к иконе стало меняться. На этой оштукатуренной стене она смотрелась лишь как отпечаток суеверия. Он почувствовал себя обиженным. — О чем задумался? — спросил комиссар. Тогда он подошел к стене, снял икону и нерешительно повертел ее в руках. Комиссар задумчиво прошелся по комнате. Зощенко почувствовал, что его предупреждает хитрая улыбка комиссара, и сказал: — Не более чем средство для самовнушения. — Вот именно, — подтвердил комиссар. Зощенко подошел к окну и открыл его как раз в тот момент, когда огни собора погасли. — На меня она больше не действует, — заверил он и выбросил икону на улицу. Словно пораженная стрелой птица, картинка полетела вниз, стукнулась о казарменный двор и разбилась. Он сделал несколько шагов назад и посмотрел на комиссара: — Вы довольны? — Я — да, но Бог? — В своем кожаном плаще комиссар был похож на бронзовую статую. — Его иконы висят там, наверху. — Из окна он показал на звездное небо. — А ты опаснее, чем я думал, — злобно сказал комиссар и захлопнул за собой дверь. На пол посыпалась штукатурка. Рука схватила его за лицо. Разрывом снаряда задуло свечи. Между ранеными проковыляла тень. Другая тень начала петь в темноте. — Тихо! — приказал Зощенко. Он расстегнул брюки, помочился. Между ног он почувствовал теплую жидкость. Какое удовольствие освободиться от этого давления! Моча медленно остывала. Зощенко лежал в собственных испражнениях. Над низом его живота висело облачко пара. Едкий запах раздражал его нос… Таким же неаппетитным был котенок, в слое слизи, вылезший из материнского тела. Он его подбросил в воздух и швырнул в стену. (Или это была икона?) Маленький череп разлетелся, как яичная скорлупа. Кровью обрызгало руку. Старая кошка стала жалобно мяукать. Она увязалась за ним, прошла вдоль деревенской улицы до квартиры. Он искал камень, но нашел лишь палку длиной с руку. Погрозил ей. Она села на дорогу, взъерошив шерсть. Она шипела на него, как на дворнягу. Он повернулся и побежал дальше. Она следовала за ним на безопасном расстоянии. Он украдкой поглядывал через плечо, резко поворачивался и бежал на нее. Она сразу же убегала от него. Ее зеленые глаза следили за дубинкой. Он еще никогда не видел, чтобы кошка ползла задом. Расстояние было небольшим. Вот сейчас. Дубинка пролетела по воздуху, просвистела над ее головой и попала в хвост. Раздался тонкий крик. Животное не тронулось с места. Ее выгнутая спина была как казачья сабля. Слизь от котенка, которого она облизывала, еще висела у нее на усах. Она была невыразимо мерзкой. Но удушить ее он был не готов. Однако требовалась храбрость, чтобы повернуться к ней спиной. А вдруг она вспрыгнет ему на спину и вопьется когтями в затылок? Он ускорил шаг. Побежал. Рассеянно снова оглянулся. Кошка бежала за ним. Задыхаясь, он добрался до квартиры. Захлопнул дверь. Глотнул водки. Ему стало легче. Из темной комнаты он выглянул на улицу. Кошка сидела в пыли, не спуская глаз с двери. Он схватил винтовку. Черт знает почему, но он не мог поймать эту тварь на мушку. Кроме того, ему мешало оконное стекло. Из страха перед кошкой он не осмеливался открыть окно. Придется рисковать стеклом. Он поставил стул на стол. Положил ствол винтовки на угол между сиденьем и спинкой. Наконец-то поймал лоб кошки (или это была икона?) в прицел. Животное неподвижно сидело в пыли и орало. Ему была видна маленькая пасть. Он снял предохранитель и нажал на спуск. Стекло разлетелось, кошка подскочила в воздух. Кувыркнулась. Осталась лежать без признаков жизни. Он почувствовал облегчение. И тут он вдруг заметил, что животное снова встало на лапы. Кошка шаталась и смотрела в разбитое окно. Закричала. Ужасно громко, как кричит ребенок от страха смерти. Она побежала по кругу. Он мог свободно целиться. Пуля за пулей взбивала пыль. Но он не попадал. (Он не попадал в икону.) От соседнего дома прибежала собака. Со свисающим языком. Он перестал стрелять. Несмотря на это, собака оставалась от кошки на некотором расстоянии. Она боялась. Села и нетерпеливо ерзала задом туда-сюда, будто у нее были глисты. Его руки были мокрыми от пота. Он схватил бутылку водки. Алкоголь ударил ему в голову. Вдруг ему все показалось великолепным. Кошка в своих мучениях, собака со своим страхом. Он схватил штык и побежал на улицу. Он рубил кошку, пока она не перестала шевелиться. Собаку он тоже хотел ударить. Но та, скуля, убежала. Он с удовольствием посмотрел на свою работу. Кошачья кровь приклеилась к его форме. Красноармейцы собрались вокруг него и его жертвы. Несмотря на опьянение, он явно видел их отвращение. А он все смеялся, смеялся в небо. Солдаты что-то искали в лисьей норе. Они посветили Зощенко в лицо. Было такое впечатление, словно они кого-то потеряли. Тем временем он уже привык к вони своей мочи. Брюки приклеились к бедрам. Когда он их сжимал, ему становилось лучше. Он был в забытьи. Голоса солдат разбудили его. Он не понимал, что они говорили. Он только чувствовал, что говорили о нем. Отвращение, с которым они его хватали, выдавало их намерения. Они потащили его по проходу. Боль снова ударила в бедро. Он отчаянно пытался вцепиться в сырую землю. Они тащили его дальше. Для них он уже был трупом, который начал разлагаться. Свет дня упал на его пепельное лицо. Проклятое солнце, под которым он должен был делать последние вздохи. Он хотел назад, в склеп, где его окружала безопасность. Ни как прикончить кошку в пыли. Ни как разбить икону о казарменный плац. Он чувствовал раскаяние и отвращение к самому себе. Если бы икона тогда пошевелилась, его бы жизнь пошла по-другому и котенок был бы еще жив. Проклятая картинка с богом, которая не давала никакого знака… XIII Сначала с запада донесся неясный шум, который мог бы производить мотор самолета. После этого серебряная птица появилась прямо над высотой. Пару раз она пролетела над развороченным опорным пунктом. Лейтенант Трупиков с большим трудом смог против солнца рассмотреть черные прямые кресты на плоскостях. Над позициями затерявшейся кучки немцев взлетели белые ракеты. Он надеялся, что немецкий разведчик не заметит их на ярком солнце. Он прижался к стенке окопа и следил за каждым движением самолета. Казалось, что голая высота его интересовала гораздо меньше, чем парализованный фронт у полосы болот. Внезапно там установилась зловещая тишина. Танки, как пугливые звери, прижались к земле. Только у немцев, позиция которых преграждала ему путь к полосе болот, было оживленно. Они размахивали плащ-палатками, кричали и стреляли, будто летчик мог услышать производимый ими шум. Самолет неутомимо летал туда и сюда, снижался и снова взмывал в небо, завывая мотором. Когда он пролетал над скелетом стальной мачты и остовами танков на высоте, лейтенант Трупиков надеялся, что он отвернет. Нет. Самолет внимательно изучал окрестности. И лишь потом улетел. У лейтенанта возникло неприятное чувство. Наконец он понял, почему самолет не хотел далеко залетать за линию фронта. Со стороны Эмги послышалось тихое нарастающее гудение. Потом он различил на небе темные точки. Давление воздуха усилилось. Его люди за полосой болот начали дрожать. Беспомощные танки пришли в движение. Красноармейцы стали разбегаться в разные стороны, как тараканы. А потом Трупиков услышал выстрелы зениток, глухие разрывы снарядов которых оставляли в небе облачка. Эскадрилья развернула строй. Самолеты летели друг за другом по идеально прямой линии. Разведчик держался в стороне, как будто он был ни при чем. До тех пор, пока из его серебристого тела не вылетел рой ракет. Ракеты веером опускались на участок позади болота. Лейтенант Трупиков почувствовал стыд от облегчения, которое он испытал. Теперь он знал цели атаки. Ни одна из ракет не отклонилась в сторону его позиций. Точно как ястреб, первая машина начала пикировать на полосу болот, пролетая мимо облачков от разрывов зенитных снарядов. Прямо перед линией его окопов она выйдет из пике. Ужасный вой сирены пронизал воздух. Трупиков был беспомощен перед атакой самолетов. Парализованный страхом, он смотрел, как выступающая кабина с распластанными крыльями несется на него. Он видел, как бомба отделилась от корпуса пикирующего бомбардировщика и продолжала лететь в направлении его полета. Теперь бомба ввергла его в панический ужас. Было необъяснимо, что она пролетела над его окопами и не попала в немцев, а угодила именно туда, куда приземлились ракеты, — в болото. Содрогнулись воздух и земля, полил дождь из болотной жижи, поднялись клубы дыма. Раздалась пулеметная очередь, и вместе с ней до лейтенанта долетела ударная волна — невидимый кулак впечатал его в землю. Снова раздался вой. Снова приближалась оскаленная морда. Визг сирены разрывал нервы. Самолет за самолетом сваливались в пике, бросали бомбы. Казалось, что за болотом кипит земля. Орудийный лафет летел по воздуху, как ковер-самолет. Башня танка парила, словно ее через кустарник нес ветер. Потом ее почти осторожно поставило на землю. Людей в этом аду лейтенант не видел. Казалось, что они исчезли в земляных фонтанах. Однако танки и все, кто еще остался в живых за болотами, не хотели погибать просто так. Со всех сторон открыли огонь счетверенные пулеметы. Град пуль ударил навстречу завывающим самолетам. Пулеметы с танков отвечали на пулеметные очереди с самолетов. Разыгрывался жуткий спектакль, за которым неотрывно следили и немцы со своих позиций. Лейтенант Трупиков плакал от бешенства, когда на его глазах взлетел на воздух танковый батальон, а вместе с ним и надежда на поддержку. Он уткнул лицо в землю. Из этого состояния его вывел мощный взрыв. С языками пламени в воздух поднималось грибовидное облако дыма. Комья сырой земли шлепнулись в окоп. Счетверенные пулеметы подбили пикировавший самолет, последний в эскадрилье. Пулеметные очереди смолкли. Зенитки продолжали еще некоторое время стрелять по улетавшим пикировщикам. Потом затихли и они. Наступила давящая тишина. Перед ним на склоне — полузасыпанная траншея, занятая немцами. На нейтральной полосе торчало алюминиевое крыло высотой с дом, похожее издали на памятник За ним и за полосой болот тянулся вулканический ландшафт. От земли поднимался пар. Черный дым от горящей солярки кружился вокруг изуродованных остовов танков. То там, то здесь виднелись орудийные стволы, беспомощно вздымавшиеся к небу или уткнувшиеся в землю. Кустарник горел, как снопы соломы, а между кратерами воронок бесцельно бродили люди. Нет. Оттуда уже ждать было нечего. Лейтенант снова посмотрел на запад. За ним — высота. Печальный холм со стальным скелетом и остовами двух подорванных танков. Вот и нет больше победоносного штурмового батальона. Поставленная цель не достигнута. Планы, сроки, графики, приказы — все напрасно. Единственный властитель высоты — смерть. Немцы и он, лейтенант Трупиков, — два затерявшихся отряда, которые она пока не нашла. Можно, как это делают купцы, совершить меновую сделку. Лейтенант кинулся обратно в окопы. На убитых, чьи вытянутые руки стучали по голенищам его сапог, он не обращал никакого внимания. Его мучил единственный вопрос: как ему и его людям вернуться назад? По открытой местности? Ведь немецкий пулемет всех их покосит. Оставался единственный путь — сквозь немцев. Из-за их раненых он должен был отдать приказ на ближний бой. Над воронкой, где он укрылся, пролетели первые» пули. Вдалеке тоже возобновилась стрельба. В нерешительности он остановился у входа в блиндаж. Мимо него пронесли красноармейца. Одного из тех детей, которые из школы попали сразу в батальон. Одна из его ног чертила по стене окопа. На лице — застыло удивление, какое бывает у тех, кто умер мгновенно, без боли. Лейтенант видел, что один носильщик держал убитого только за одну руку, а другой — за одну ногу. Они дергали тело в разные стороны. Потом бросили его на бруствер. Вот он лежит теперь над стеной окопа, лицо повернуто в сторону немцев. Рядом с убитым в землю ударила пуля. Вторая попала в каску, она со звоном упала в окоп. Когда следующая пуля ударила парнишке в голову, лейтенант задался вопросом, зачем немцы это делают. Ему стало жутко. Лица у убитого больше не было. Пули били в тело, как в мишень на стрельбище. — Пять, шесть, семь… — считал он неосознанно. Он схватил винтовку, лежавшую на бруствере. Их тут было достаточно. Осторожно высунул винтовку в амбразуру. Облачка дыма от выстрелов взлетали один за другим. Блеск металла в закатном солнце — это должна была быть винтовка стреляющего. Светлое пятно за ним — это его лицо, подумал лейтенант. Он тщательно прицелился. Но пуля попала рядом со стрелком во что-то зеленое. «Бессмысленно, — подумал он, — нет никакого смысла вести с ними переговоры. Это — звери. Их надо убивать, иначе они убьют тебя. Другого выбора нет». В том виде, каком он выбрался из болота, майор прислонился к стене окопа. Босой, с оторванными погонами, руки и лицо перепачканы землей и кровью, в кителе зияет прореха. Он сжимал цевье карабина в готовности к стрельбе, как только его воспаленные глаза находили цель, чтобы бороться, драться, убивать. Ему досаждало только одно — комары. Мириады комаров клубились в окопах. Серые облачка мелких тел, тончайших хоботков, ненасытных к крови. Против этой пытки он был беззащитен. Они ползали по его шее, летели в лицо, забирались в рукава, сидели на голых ногах. Никакого спасения от них не было. Они садились на его кожу. Хоботки окрашивались в темный цвет. Они сосали кровь до тех пор, пока его ладонь не колотила по ним и не давила раздувшиеся от высосанной крови тела. Они платили своей жизнью за несколько мгновений наслаждения. А ему оставался зуд и боль. Прыщи укусов сливались в отеки. Опухоль на шее нависала над воротником как баранка. Руки и ноги распухли. Это было гораздо хуже, чем лежать под артиллерийским налетом, который, по крайней мере, ненадолго разгонял ненавистных москитов. Укусы на руках майор зализывал языком. С шеей и ногами сделать он ничего не мог. Он хотел спрятаться в блиндаж А он был как раз здесь рядом. В том виде, который только себе может представить больной мозг. Но хуже, чем запах разложения, безнадежность, грязь, зуд, комары, были его люди. Они приняли его как сумасшедшие, которым в состоянии полной обреченности вдруг показывают пути выхода к человеческой жизни. Однако вскоре его присутствие начало отравлять им воздух. То, чего не удалось танковым пушкам и пулеметным очередям, получилось у него. Управление ослабло. Люди прекословили его приказам. Они смотрели на него с недоверием, как будто он собирался их хоронить. Не помогло и то, что он опять передал командование унтер-офицерам. Ненависть росла. Теперь он уже их боялся. По крайней мере, у него возникло неопределенное чувство. Жизнь уже была для него ничем, жизнь, с которой он уже хотел расстаться ради них, вдруг снова начала ему нравиться. Здесь, между бешенством противника и ненавистью подчиненных, она вдруг опять приобрела ценность. Боль от его погибшего ребенка, от воспоминаний о жене стала призрачной. Посреди этого лунного ландшафта для него вдруг не осталось ничего важнее его самого. Перед ним — лунный пейзаж, крыло пикирующего бомбардировщика, торчавшего в земле, как осколок. Позади — лабиринт окопов с отрезанной группой русских. Еще дальше — высота. Безжизненная, холодная, чужая, словно какая-нибудь далекая звезда. Но он еще продолжал жить: изгаженное существо с босыми ногами, в разорванной форме, распухшими руками, впалыми щеками и пепельной кожей. Отовсюду здесь в окопах на него смотрело его лицо, его лихорадочные глаза. Одинокие люди. Они уже завидовали тому, у кого еще остались в карманах табачные крошки, кусок зачерствевшего хлеба, горсть патронов, выковырянных из грязи. Когда пикирующие бомбардировщики бомбили полосу болот, они еще раз собрались вместе. Они пронзительно кричали. Срывали с себя и размахивали тряпками, которые носили на себе. А потом снова были разочарованы, когда эскадрилья пропала за горизонтом. Как будто они ждали большего, хотя бы знака: МЫ ВАС ВИДЕЛИ! ДЕРЖИТЕСЬ! МЫ ПРИДЕМ! Ничего. Они остались, брошенные в бесконечном пространстве поля боя. Продолжая ожидать, что спереди или сзади навалится волна человеческих тел в коричневой форме с криками «ура» в качестве музыкального сопровождения к свисту пуль и разрывам гранат. Но это пока не началось. Установилась давящая тишина. А вместе с ней — усталость, голод и комары. Перевязочных материалов нет. Воды нет. Но хуже всего — нет патронов. Из-за возбуждения они не заметили, что их запасы иссякли. Подносчики боеприпасов, бегавшие туда-сюда между пулеметами, заметили это первыми. «Патроны!» — этот крик донесся за поворот траншеи до лисьей норы. От лисьей норы кто-то прокричал: — Пора сдаваться, черт возьми! Доставай белые тряпки! И солдат начал стрелять, выпуская пулю за пулей, как сумасшедший, прицеливаясь с неистовой злобой, радуясь каждому попаданию с жутким криком. Унтер-офицер с руганью заставил его замолчать. Его стальной шлем скользнул по ходу сообщения, оказался рядом с майором. — Надо посоветоваться! — сказал, задыхаясь от бега, унтер-офицер. Майор и в нем узнал свое собственное лицо. — Мы должны предложить вам проголосовать, господин майор. Приказа больше никто не послушает. Плен или прорыв? Осталась последняя возможность. Майор кусал себе пальцы рук. Кожа была рыхлой. Комариный яд жег огнем. Майор ответил уклончиво: — Командуете вы. — Хорошо, — сказал унтер-офицер. — Прорыв или плен? В руке он держал пистолет. Ствол был направлен на майора. Как будто каждому он хотел вложить пистолетом ответ в рот. Майор грыз пальцы. Он спросил: — Вы считаете, что можно прорваться? Из пузырей на подушечках пальцев сочилась кровь. А майор все сильнее продолжал их грызть. — Да, — ответил унтер-офицер. — Бог будет проклят, если он нам не удастся. Майор стряхнул кровь с руки: — Решает большинство? — Так точно, господин майор! — Это не приказ. — Нет, приказ. Унтер-офицер ткнул пистолет в стенку окопа. В ствол набилась земля. Теперь первым выстрелом пистолет разорвет у него в руке. — Ваш ответ?! — вдруг закричал он на майора. — Плен или прорыв? — Я не считаю. — Майор посмотрел на выемку в бруствере рядом с блиндажом. Там лежал раненый русский офицер. Они его просто выбросили. Лица разобрать он не мог. Но он видел, как рука раненого царапала землю. — Вы должны решиться, — настаивал унтер-офицер. — Вы первый. Я не должен терять времени. У нас кончились патроны. Майор молчал. — Мне нужен ваш голос, — напирал унтер-офицер. Нет времени, нет боеприпасов. Прорыв или самоубийство. Плен или самоубийство. И то и другое стоят друг друга. Майор снова начал грызть руки. Над ними просвистел фугасный снаряд. — Я не придерживаюсь ни той, ни другой точки зрения, — сказал майор. Раненый русский перекатился со своего места. Теперь руку не было видно. Для него плена не было. — Господин майор! — взмолился унтер-офицер. — Прорыв или плен? — Да поймите вы, наконец, что я не могу участвовать в этом выборе! Унтер-офицер глянул на забитый землей ствол своего пистолета. Он вытряхнул ее, слегка постучав пистолетом о локоть. Земля высыпалась на босые ноги майора. Это было словно прикосновение. — Я требую ответа! — Ну, хорошо. Плен. Зубы майора снова впились в кончики пальцев. Боль от укусов пронзала все тело. Он больше не мог выносить зуда комариных укусов. Голые ступни были ледяными. Унтер-офицер посмотрел на него: на майора смотрело его собственное лицо. Только искаженное ненавистью. Он почувствовал, как унтер-офицер посмотрел на него — без погон, босого, с Прорехой на кителе, с грязными руками, с распухшей шеей и суставами рук — Трус! — Унтер-офицер отвернулся. Майор не обратил внимания на ругательство. Если бы он уже не распрощался с жизнью, то был бы этим горд. Он стал думать, как ему это сделать. Пистолета у него не было. А если взять проволоку? А если взять в рот ствол карабина? Русские в ходах сообщения прекратили стрельбу. Стало почти тихо. Унтер-офицер стоял рядом со следующим стрелком. — Прорыв или плен? — Что выбрал майор? — спросил стрелок. — Прорыв. — Хорошо, тогда — прорыв, — ответил тот. «Это неправда!» — хотел крикнуть майор. Но не смог. Стальной шлем унтер-офицера продолжил движение по траншее. Майор искал проволоку или кусок веревки. Нашелся ремень от винтовки. Когда он заряжал карабин, ему в голову вдруг пришла мысль, как тихо сидят русские у прежнего ротного командного пункта. Наверное, у них тоже кончились патроны. Наверное, все же надо было ему выступить за прорыв. Мысль, что он может покончить жизнь самоубийством перед самым решительным переломом, остановила его. Когда он надевал ременную петлю на спусковой крючок, руки его дрожали. Он заставил себя не думать ни о чем другом. Самым важным было для него то, что он сейчас умрет. Пуля должна влететь в мозг через верхнюю челюсть. Боли он не почувствует. Он поставил карабин между ног. Проверил, сможет ли он нажать на спуск большим пальцем ноги. Взглянув на свои ноги, он подумал, как отвратительно будет выглядеть его труп. Разбитый череп, грязное тело. Хорошо, что его никто не увидит. Впрочем, как офицер, он имеет право на гроб. Если ему повезет, то его бросят в какую-нибудь яму. И все же утешает то, что он здесь никого не оставляет — ни жены, ни ребенка. Он хотел свалиться так, чтобы лицо упало в землю. Для этого надо было только наклониться вперед. Ствол под подбородком зиял мертвым глазом. От лисьей норы вдруг донеслись голоса. Упомянули его фамилию. — Если бы он не пришел, они бы еще жили. Ему захотелось узнать причину их ненависти к нему. — Когда капитан предлагал нам сдаться, нас было больше. Пять человек на его совести. Потом опять послышался голос унтер-офицера. Очевидно, это был спор. Голоса становились громче. — Равное право для всех! Меня ты не обойдешь! Унтер-офицер ответил что-то неразборчиво. — Да стреляй уже, на, стреляй! — раздался крик. Голос унтер-офицера: — Думаешь, мне жалко на тебя патрона? Другой голос: — Сдача в плен! Хочет того майор или нет! Раздался выстрел. «Пять и один — в сумме дает шесть», — подумал майор. Отверстие в стволе, зажатом между ног, смотрело ему в лицо. Надо было ему оставаться в Подрове. Он вспомнил телефонный разговор со штабом дивизии. И свой приказ о контратаке через гать. Ведь это было только вчера? Тридцать человек пополнения, которых он приказал отправить на эту позицию. И мертвый водитель на кладбище в Подрове. Результат одного-единственного дня, который пошел на его счет. А сколько таких дней у него за плечами? Он наклонился над стволом, широко открыв рот. Холодный обрез ствола коснулся нёба. Неверными движениями он начал нащупывать ногой ремень. Почувствует ли он что-нибудь в конце? — Господин майор! Он вздрогнул, прислонил карабин к стенке окопа. Перед ним стоял унтер-офицер: — Единогласно решили идти на прорыв! Майор глянул на свои босые ноги. Унтер-офицер смотрел на карабин, на ремень, привязанный к спусковому крючку… Лейтенант Трупиков вошел в блиндаж. Немецкий капитан сидел за столом из ящиков, подперев голову руками. — Они все еще не сдаются, господин лейтенант? Он постарался придать лицу озабоченное выражение. Ни слова о налете авиации. — Нет. Они не сдаются! «Еще один такой же зверь, — подумал лейтенант, — в неволе он ведет себя как человек, но когда у него есть винтовка, он стреляет по трупам. Что ему надо? Этому хищнику с лицом овцы? На его родине полно таких высот, как эта. Я сам видел: зеленые деревья, реки, чистенькие деревушки. На их дорогах нет ни грязи, ни навоза. На их полях колосья стоят, как солдаты на параде. Но они завидуют нам за наши заболоченные леса, иссушенные солнцем степи, за пару деревянных изб…» Лейтенанта охватила злоба, которая еще больше усиливалась из-за потока непонятных вопросов. Он убьет немца. Это решение стало навязчивым. Пуля в затылок. При этом не понадобится смотреть ему в лицо. При слегка наклоненной голове по позвоночнику не промахнешься. Есть возможность не услышать крика боли, издаваемого жертвой. Еще до наступления смерти будут оборваны нервные волокна, ведущие к голосовым связкам. Идеальный способ казни. Он осмотрел свою жертву «Очень короткая шея», — деловито отметил про себя. Странно с такой точки зрения рассматривать шею. Его раздражал только высокий воротник немца. Наверное, придется приказать ему снять китель. Но нет. Его надо застрелить в траншее. В любом случае, однако, придется принять в расчет китель. А если откажет пистолет? Он может приказать сержанту. Он пристально посмотрел на сержанта. Если бы люди умели читать мысли! Вдруг он приказал: — Через полчаса мы атакуем немецкую позицию. Сигнал к атаке — красная ракета! Каждое отделение забирает с собой своих раненых. Объяви всем! — Сигнал к атаке — красная ракета! Раненых забрать с собой, — повторил сержант. Лейтенант указал рукой на немца. Жест был ясным. Но сержант уже выбежал. Возможность была упущена. — Мы хотим попробовать еще раз, — сказал лейтенант по-немецки, стараясь соблюдать произношение. — Что? — спросил немец. — Через полчаса все будет позади! — Что? — снова спросил немец. «Потом мы вцепимся друг другу в глотки», — подумал лейтенант и сказал: — Наши танки выкурят их огнеметами. Пойдемте, это же, в конце концов, ваши люди. — Я думал над этим, — ответил немец. — Я не могу. Он говорил осторожно. Так обычно говорят с собакой, когда не знают, кусачая она или безобидная. — Почему не можете? До этого вы же смогли? Немец покачал головой: — Знаете, кто вместе с ними? — Нет! — Командир батальона. — Ну и что? — Тот солдат, который прорвался через ваши боевые порядки, — мой майор! У лейтенанта проснулся интерес к противнику, которого ему предстояло увидеть через полчаса. «Значит, у них тоже есть такие, — подумал он, — командиры, которые во время боя идут к своим людям». — Что это меняет? — нетерпеливо спросил он. Его время истекало. Надо было решаться. — Он меня предупредил, — сказал капитан. — Позднее он отдаст меня под суд. «Значит, страх, — облегченно констатировал лейтенант, — он боится своего командира». Он внимательно посмотрел на пламя свечи. Яма в лесу. Редкий кустарник, порубленные сосны. Между вершинами деревьев — темное вечернее небо. Перед ямой — пленные. В одну шеренгу. Взгляды направлены на подготовленную яму. Ни слова не срывается с их губ, ни слова в группе красноармейцев. — На колени! — по-немецки приказал комиссар. Пленные отказались его понимать. Щелкнул предохранитель пистолета. Один из пленных стиснул зубы. Послышался скрип, как будто разлетелась челюсть. От стенки ямы отвалился кусок земли и шлепнулся внутрь. Наконец, комиссар стал переходить от одного пленного к другому. Все выполнял с такой уверенностью, словно раньше ничем другим не занимался. Каждый выстрел отдавался эхом в кронах деревьев. Пленные валились вперед. Когда последний упал в бездну, наступила ночь. Лишь неясные проблески сверху указывали на то, что над ними было небо. Нет. Искушение было велико, но отвратительно. И время ушло. Осталось лишь несколько минут. А после этого он просто не сможет вынести бремя ожидания. Красноармейцы принесли в блиндаж носилки. С тихими стонами с нар на них начали опускаться раненые. Заряжали оружие. Сибиряки обвешивались мешками, полными ручных гранат. С большим трудом можно было почувствовать себя уютно в блиндаже, с его запахом карболки, беспорядком и удушливым запахом сальных свечей. Пришло чувство расставания. Расставания с безопасностью. Расставания с жизнью. С каждыми носилками, которые они выносили, росли подавленность и страх. Один за другим они выходили в траншею. Медленно, с каплей отчаянной надежды, что попадут не в него, а в кого-нибудь другого. — Буду кратким, — сказал Трупиков. — Порядок вещей… — он не знал, что ему сказать. — С некоторого времени мы отрезаны… Идем на прорыв… Вы должны идти с нами! Капитан посмотрел на него непонимающим взглядом. Лишь постепенно сказанное дошло до его ума: — Это невозможно! Вы же говорили… Ваше честное слово! Он был поражен и слишком внезапно обманут в возникшем уже у него чувстве защищенности. В бараках, окруженных колючей проволокой… Ни снарядов… Ни страха смерти… Покой. Все это было стерто одним махом. — Оставьте меня здесь, — попросил он. — Это бессмысленно. Поймите меня правильно… Его бормотание было встречено стальным взором. — Я мог бы позаботиться о ваших раненых… Определенно, определенно… — он говорил как ребенок, еще не научившийся врать. Тем временем блиндаж опустел. Как будто чувствуя свою ненужность, сальные свечи начали гаснуть. Один за другим язычки пламени исчезали в лужицах растопленного жира. Горел лишь один, указывающий путь к смерти. На нарах еще один остов человека. Его дыхание было тяжелым, но регулярным, как часы. Но он не шевелился. Его забыли. Так же как и шаткий стол, пустые консервные банки, обкусанную корку хлеба, грязный мармелад, обрывки бумаги и поломанное оружие. — Идем! — приказал лейтенант. Капитан встал из-за стола. — А он? — указал капитан на тяжело дышавшего. Лейтенант ничего не ответил. Они вышли в проход. Лейтенант шел сразу позади пленного. Они откинули брезент в сторону и вышли в траншею. Яркое солнце ослепило их словно молния. — Стой! — приказал лейтенант. Капитан замер. Ему показалось, что ствол пистолета коснулся его спины. Испугавшись, он обернулся. В руках лейтенанта была противотанковая граната. Он дернул кольцо. — Нет! — пронзительно вскрикнул немец. Лейтенант удивленно взглянул на него. В руках у него была готовая к бою граната. — Вы не сделаете этого! — донеслось до его слуха. Он нерешительно посмотрел на руку и бросил гранату за бруствер, где она и взорвалась. Он должен был бросить ее в блиндаж. Но не получилось. Он не желает быть зверем. — Оставайтесь здесь, — сказал лейтенант и показал на блиндаж: — Марш внутрь! Давай, давай! — закричал он и пошел, почти с облегчением, вдоль окопа. Они удалялись друг от друга, две точки на бесконечной серой плоскости. Русские уходили четкими редкими шагами, какими идут на казнь. Над окопами, занятыми русскими, в небо взвилась красная ракета. Зеленые каски, коричневые силуэты, выскочили из траншей. Унтер-офицер рывком поднес к губам свисток. Отовсюду слышался шум. Выстрелы со всех сторон. — Подпустить ближе! — крикнул унтер-офицер. Огонь прекратился. Лишь один русский пулемет продолжал стрелять через нейтральную полосу. Потом замолчал и он. Майор положил карабин на бруствер. Унтер-офицер вставил в пистолет последнюю обойму. Они прислонились к стенке окопа рядом друг от друга. Впереди русских бежал офицер. С поднятой рукой, как будто указывал своим людям дорогу. За ним шли, спотыкаясь, солдаты с носилками. Они приближались. Но из окопов еще не прогремел ни один выстрел. Чувствуя себя неуверенно в наступившей тишине, они двигались за офицером. Потом неожиданно повернули направо. Офицер продолжал бежать дальше, а его люди отвернули в сторону незанятой равнины. — Они ему не подчиняются! — крикнул унтер-офицер. Волна противника превратилась в растянувшуюся на местности колонну, пытающуюся найти путь через незанятые позиции. Впереди, пригнувшись, шли стрелки, повернув лица к окопам. Расчет станкового пулемета тянул за собой станок. В конце шли носильщики. Они спотыкались, падали, поднимались снова. Раненых болтало в разные стороны. В атаку шел один только офицер, не глядя назад. — Не стрелять! — приказал майор. — Не стрелять! — пронеслось по окопам. Они смотрели на колонну людей, ковылявших по равнине, бегущего офицера. Картина прояснилась, когда остальные постепенно превратились вдали в мелкие коричневые силуэты. Но теперь они различали хорошо стальной шлем, вороненый диск автомата и, наконец, перекошенное лицо. Он бежал к лисьей норе. К тому месту, где он должен был ворваться в траншею, поспешили два сапера. Он выскочил прямо у бруствера. Огромный. Широченная грудь. Чужой, словно из другого мира. С поднятыми руками он прыгнул в траншею. Глухие удары приклада. Хрип. Потом — тишина. Вдали еще некоторое время виднелась призрачная колонна. Потом она исчезла на покрытой кратерами равнине. Унтер-офицер и майор посмотрели друг на друга. — Что это было? — Чудо, — ответил майор. Они все еще не могли этого понять. — Мы можем отходить, — наконец выдавил из себя унтер-офицер. — Мы можем отходить! Он схватил майора за руку и стал ее трясти. Смеясь, они хлопали друг друга по плечам. Их серые лица, их мертвые глаза начали оживать. Они бормотали, как пьяные. Карабин с ремнем, привязанным к спусковому крючку, соскользнул с бруствера. Позади них, в траншеях, голоса тоже стали громче. Из глаза майора по щеке, словно ручей по иссохшейся почве, пробежала слеза. Люди, облепленные грязью, кинулись друг к другу, окружили майора. Одна сигарета переходила из рук в руки. Еще вокруг лежали убитые, еще форма впитывала трупный запах. Но они, кажется, забыли, что за колючей проволокой стояли танки. Что от настоящей линии фронта их отделяет долгий путь. Лабиринт ходов сообщения, тропа через кустарник, выжженная высота. В низине — заболоченный лес. И где-то в непролазном кустарнике — враг… Майор думал о пути к отступлению. Он шел по траншее. И только сейчас увидел, где он находится. И осознал это. Только что, в удушающих объятиях страха, траншея была лишь невзрачной, опустошаемой длинной ямой, прорытой в земле. Узким убежищем, наполненным грязью, кровью и телами людей. Когда в тылу оказались пустые траншеи, вернулась ясность. Стали видны подробности. Не только прорезь и мушка. Вот куча стреляных гильз. Шарики со шнурками от запалов ручных гранат, белые, как нафталин. Изуродованный станок пулемета. Стальной шлем с зияющей пробоиной. Человеческая ступня без ноги, обнаженная, восковая, словно с витрины педикюрного салона. Еще шаг, и перед вами свешивается с бруствера голова с заплывшими веками, как на карнавальной маске монгола. Раздутый баллон высокого давления от огнемета. На повороте — окоченевшая рука, которую, чтобы пройти, надо согнуть, а она тут же, словно турникет, возвращается в исходное положение. Пружинящая почва. Бесшумные шаги по телам, присыпанным лишь тонким слоем земли. Запутанный моток телефонного кабеля. Мертвец, прислонившийся к земле, словно распятый. Лишь мошкары больше не видел майор. Ее голубоватый рой висел в воздухе и тянулся за майором по траншее, как будто за куском падали, которым он питался. И вот раненые. Они на четвереньках выползают из лисьей норы. Заикающаяся речь. Пропитавшиеся кровью повязки. Глаза без блеска. Умоляющие жесты. Он должен их заверить, что их не бросят. Он им пообещал, что прикажет изготовить носилки. Он посмотрел на тяжело раненного русского капитана и понял, что не должен им говорить правду. О том, что и здоровые вряд ли дойдут до линии фронта. О том, что носильщики в случае опасности бросят носилки в болото. Он пробуждал надежды, которые не мог выполнить. Он лгал. Может быть, из сострадания, может быть, из трусости… Приказ на отход он отдавал спокойно и осмотрительно. Походный порядок. Распределение оставшихся боеприпасов. Поручать эти приказы унтер-офицеру сейчас не было никакого смысла. Когда они отправились в путь, солнце стояло красным диском за скелетом высоковольтной мачты. Майор шел во главе. Он оттаскивал в стороны тела убитых, мешавшие идти по траншее, и видел с обеих сторон только стены хода сообщения. У разбитого пулеметного гнезда они повернули в сторону тыла. Рядом с убитым русским там должно было находиться место, откуда с ними разговаривал капитан. Майор уже не думал увидеть его живым. Но когда увидел его, прислонившегося к остову танка, бледного и неподвижного, посчитал его за убитого. Поэтому молча прошел мимо. Он видел слишком много убитых знакомых. Капитан лежал в тени. Майора слепило солнце. Не очень-то хорошо рассматривать убитых. Майор не думал ни о наказании, ни о вине, а также о том, что бы он сделал, если бы капитан остался в живых. У него осталось только сочувствие. Он думал о высоте, лежавшей перед ним, о дороге через болото, о давящем чувстве ответственности. Его босые ноги подгибались от усталости. Мучила жажда. В легком кололо. Унтер-офицер, шедший сразу за майором, смотрел на капитана как на чудо. Он внимательно следил за майором. Лишь едва уловимое движение капитана отвлекло его. Он узнал капитана. Испугался, смутился, от волнения не смог сказать ни слова, а потом механически сделал то же, что и майор. Молча прошел мимо. Капитан смотрел, как мимо проходят остатки его роты. Серый ряд, гораздо более длинный, чем он думал. Знакомые лица со следами лишений. Он улыбался им. Ему хотелось бы обнять каждого из этих покрытых грязью людей. Его радость от встречи с ними была подлинной. Он был счастлив. Поднялся. Сдвинул стальной шлем на затылок. Его глаза блестели, пока не прошел последний солдат. Никто из них на него даже не посмотрел. Ни слова признания. Ни одного молчаливого взмаха. И от носильщиков, прошедших мимо с ранеными, тоже ничего. Он почувствовал себя похороненным заживо. Ему пришлось присесть на разорванную гусеницу танка. Руки дрожали. Ног он не чувствовал. Пустыми глазами он взглянул на высоту. Вечернее солнце окрасило все в синий и красный цвета. Листы брони, на которые он опирался, стенки окопов, кустарник у высоты, людей, которые медленно уменьшались, покрытую кратерами низину. С трудом он поднялся. Осторожно поставил ноги на землю. Стал шаг за шагом продвигаться вперед. Руками держался за края траншеи. Он, не обращая ни на что внимания, прошел мимо своего блиндажа. То, что внутри лежал человек, он забыл. Он был отверженный. Даже на мертвых, через которых он переступал, он не обращал внимания. Он не сознавал, что в последний раз обходит свой опорный пункт. Он шел среди полной тишины, пока не услышал хрип человека с искаженным лицом. Хрипел русский капитан в форме, перепачканной кровью. Лишь боль складывала эти подробности в единую картину. — Воды, — умолял Зощенко. Он заметил, что кто-то есть поблизости. Капитан рассеянно посмотрел на него. Русское слово «вода» он понял. Но фляги с водой при нем не было. — Воды, — просила рука русского слабым движением. Капитан схватил эту руку. Для этого ему надо было преодолеть себя. Двое отверженных. Двое умирающих, нуждающихся в утешении. Без какой-либо мысли он погладил ободранную руку. — Соня, — прошептал Зощенко. Капитану показалось, что и это он понял. Но что после этого срывалось с запекшихся губ, он уже не понимал. — Если встретишь икону, дай ей яду. Носи яд всегда с собой. Ты же не знаешь, когда придет кошка. Капитан почти упрекнул себя за то, что не понял ни слова. «Просит сигарету?» — подумал он. Но и сигарет у него не осталось. Нет, этому парню уже ничем не поможешь. Хрип смолк. Он еще не умер, но уже пах тлением. На губы ему сели кровожадные мошки. Капитан положил ему на лицо свой платок. Ковыляя дальше, он вскоре забыл про него. И про окопы, дававшие ему защиту, и про тропу, которая должна была привести его к цели. Ветки били его по лицу, москиты сосали кровь у него со лба. Он безразлично брел через кустарник. Сердце стучало у него в ушах. Он его не слышал. Перед ним лежал поднимающийся лунный ландшафт высоты. Голубоватая поверхность с темными круглыми дырами. Далеко вверху шли люди. Быть может, его люди. Некоторые из них уже превратились в живые точки. Кого-то из них сдувало, словно порывом ветра. Ему было все равно. Стук в ушах становился все сильней. Небо окрасилось в кровавый цвет. Земля стала темно-синей. Капитан покинул укрывавший его кустарник. Перед ним взлетел фонтан земли, полетели камни. Качаясь, он поставил одну ногу рядом с другой. «Что я наделал?» — спрашивал он себя. Никаких ясных мыслей, лишь обрывки вопросов разрывали его затуманенное сознание. Постоянно возвращалось одно и то же понятие: «справедливость». Он не мог сказать, что понимает под ним. На пути ему попался кусок проволоки. Он споткнулся и упал. Лежа на земле, он взглянул на высоту в другой перспективе. От волнистых долин отражался свет. Воронки от снарядов образовывали живописные вулканы. Насколько хватал его взгляд, он не видел ничего печального. Лужи с протоками казались ему озерами. Вопрос о справедливости был решен. Есть разные перспективы, отметил он про себя. Когда он снова поднялся, то нашептывал себе эту мысль. Слова звучали как научное положение. Неясно он вспомнил, что эта мудрость стара. По своей косности он так и не нашел ей применения. Надо пытаться все примечать. Мысли приходят к нему сами. Он так много упустил. Он выпрямился и пошел дальше. Те из живых точек, что еще не пропали, добрались до гребня высоты. Единственными движущимися объектами на равнине был он и пролетавшие куски металла. На пути ему попались брошенные носилки. Возник соблазн присесть на них, посмотреть, что будет дальше. Попадет ли в него, наконец, какой-нибудь осколок. Но на носилках он заметил запекшуюся кровь. Крови ему было достаточно. Было бы лучше, если ему в спину попадет пуля. Его спина — хорошая цель. Он шел все медленнее. Хорошо отказаться от страха. Теперь, когда он знает достаточно, ему не надо бегать, чтобы спасти свою жизнь. Будут ему дарованы несколько лет или один день — что с того? Наконец прилетела пуля. Ему не было больно. Он почувствовал лишь легкий удар в спину. Высота, покореженная мачта, краснота неба погрузились во мрак. Он упал в воронку. Лицом в землю. Вода затекла ему в рот. Последняя мысль его была: «Это справедливость?» XIV Когда посыльный очнулся от сна, была уже ночь. Перевязочный пункт казался покинутым. Только из одной палатки доносились чужие голоса и пьяный смех. Посыльному было холодно. Его босые ноги закоченели. Шинель, пахнувшая дезинфекцией, покрывала лишь половину тела. Где-то вдали в небе играли ракеты. Он понял, что его никто не охраняет, и захотел подняться. Послышались шаги. Он натянул шинель на голову. Шаги приблизились. Кто-то остановился перед ним. Он затаил дыхание. Сразу же вернулась боль в затылке. В груди горело. Его охватил страх. Чья-то рука нащупала его шинель и потянула. — Зощенко? — прошептал женский голос, звучавший как рыдание. Посыльный снова затаил дыхание. Всхлипывания удалились. «Сумасшедшая», — подумал он. В небе висели осветительные ракеты. Рядом с ним никого не было. Он очень медленно и с трудом поднялся. Чужие голоса в палатке дали ему понять, что он теперь должен делать. Он хотел вернуться назад. Ему надо было туда, где говорили на его языке. Он скорее шатался, чем шел. Каждый шаг отдавался резкой болью в коленях. Дыхание перехватывало. Ему нужно было время, чтобы передохнуть. В темноте он заметил железнодорожную насыпь. Вдоль нее он и пошел. Его голая нога наткнулась на металл рельса. Он испугался, вспомнив, что где-то здесь должны стоять орудия. Из-за опасности, что его заметят, он забыл о боли. Он подумал, не выбросить ли ему шинель. Если он в этой шинели снова попадет к ним, то ему конец. Но китель его пропал, а было холодно. Может быть, в русской шинели в нем не сразу распознают врага? Надо было учитывать все. Небо стало бледнеть. Теперь надо быть вдвойне осторожным. Когда заметил орудия, он с облегчением вздохнул: он был на верном пути. Он слышал шаги. Видел вспышку света. Он пополз, и у него было чувство, что никогда не доберется до конца этой позиции. Ряд орудий был бесконечным. Его опасения сделали его легкомысленным. Он встал и пошел. Хотя на губах у него был соленый вкус пота, по спине от нервного напряжения у него бегали мурашки. Такое же чувство у него было, когда посыльным он должен был пробираться через полосу болот. — Стой! Окрик часового словно ударил его. Ноги пристыли к земле. Он бросился в сторону и рванулся дальше. Он преодолеет любое препятствие: кустарники, колючую проволоку, штабели снарядов. Он проклинал светлое небо и ожидал пулю, которая должна была прилететь. Когда он заметил, что силы его покидают, решил покориться судьбе. Шел очень медленно. Но позади все было спокойно, никто за ним не гнался. Наконец, он осмелился дать себе немного отдохнуть. Задыхаясь, он сел на землю. Руки дрожали. И снова причина для страха — игра ракет прекратилась. Значит, он заблудился и спасения нет. Он вдруг расплакался, как ребенок. Он забыл про насыпь. А под ее склоном он, конечно же, не мог видеть ракет. Он забрался по склону. И когда снова увидел огни — успокоился. С облегчением он соскользнул вниз. Раны на ногах открылись, и кровь капала на ступни. Он не обращал на это внимания. Ему казалось, что он слышит журчание ручья. С опаской посмотрев по сторонам, он пошел дальше. Но шум воды становился сильнее. Наверное, река пересекает его путь. Он хотел все выяснить. Оказалось, что это — не шум воды, а приглушенные разговоры большого количества людей. Он прислушался. И чуть не вскрикнул: немецкая речь! Но снова проснулось недоверие. Ошибки быть не может! И снова слова, которые он понимал. Повернув, он двинулся дальше. Выглянул из-за куста. Мимо проходила группа людей — усталых и изможденных, говоривших на его языке. Пленные. Заживо погребенные. Вскоре они пропали в темноте. Он решил больше не играть в затравленного зверя, а внести систему в свой побег. Прежде всего надо было раздобыть оружие. Он забрался вверх по крутому склону. Где-то тут было то место, где его столкнули вниз. Здесь же поблизости был и блиндаж, где его допрашивали. Если ему посчастливится снять часового… — Стой, кто вдет? Посыльный мгновенно припомнил русский ответ, который когда-то слышал. — Свои! — крикнул он в ответ. Шинель и темнота придали ему уверенности. — Свои, — эхом отозвался голос часового. Часовой стоял прямо над ним над склоном. Руки посыльного инстинктивно взметнулись вверх, схватили ноги часового и дернули. Тело часового пролетело над ним, он отскочил в сторону. Желания катиться вместе с русским вниз у него не было. Его интересовало только оружие. Он забрался на выступ, на котором стоял часовой. Ощупал землю. Он был уверен, что найдет здесь винтовку. И он нашел ее. Он подумал, что теперь у него есть оружие и часовой — в его власти. Есть время, чтобы совершить убийство. «Если я его сейчас убью, то это будет убийство. Потому что сейчас у меня есть винтовка. Если бы ее не было, то это была бы не убийство, а просто необходимая оборона», — размышлял он. Пока посыльный проверял оружие, часовой снова забрался по склону. Странно, что он не кричал. Наверное, он ничего не понял. В темноте посыльный видел только бесформенную тень, надвигавшуюся на него. Он прицелился. Это должно быть возмездие. Он выстрелил. Русский начал громко кричать. Он должен был кричать… Посыльный обернулся: темным ковром перед ним раскинулась низина. Где-то на ней были видны вспышки, горели белые и красные огни, гасли, двигались. Они напомнили ему пересечение железнодорожных путей у вокзала. Крик часового вернул его к действительности. «Им меня не взять», — подумал посыльный. Он снова посмотрел на участок, над которым взлетали ракеты. При этом он заметил место, где было всегда темно. Промежуток в системе сигнальных огней. Это словно часть железнодорожных путей, выведенных из эксплуатации. Он решил идти как раз в этом направлении. Со склона он попал в кустарник. Грунт под ногами был мягким. Он шел, словно по толстому ковру. Это был знак, что он приближается к болоту. Ему показалось, что рядом с кустами он видит очертания разрушенного сарая. Потом он опять заметил приземистое строение. Вдруг он понял, что это — танки. Он попал на исходную позицию. Где-то здесь в темноте должен стоять часовой. Жгучее беспокойство охватило его. Осторожно он подкрался к одной из боевых машин. Под прикрытием брони он хотел дождаться, когда часовой обнаружит себя шумом. Прислонившись к холодному металлу, услышал глубокое дыхание спящего. Оно доносилось изнутри стального колосса. Люк был приоткрыт. Странно, что он здесь совершенно спокойно мог чего-то ждать. Рука посыльного дотрагивалась до стали оружия, появление которого всегда повергало его в панический страх. У него появилось желание как-нибудь напакостить спящему чудовищу. Словно ребенок, желающий отомстить, он набил ему в выхлопные трубы земли. Посыльный был слишком слаб для того, чтобы причинить ему больше зла. Но и то, что удалось сделать, доставило ему большое удовлетворение. В бледном свете ракеты он впервые увидел высоту глазами противника. Огромный, угрожающе нависающий массив земли. Он понял, почему за него идет такая ожесточенная борьба. Через некоторое время он подошел к передовой. Вся земля была покрыта воронками. В воздухе висел сладковатый трупный запах. Ноги вязли в грязи. Шинель была ему больше не нужна. Он выбросил ее в лужу. Еще пара шагов — и он остановился у колючей проволоки. Ни звука. Немецкие позиции были покинуты — окопы, лабиринт траншей, пулеметные гнезда. Он прижал винтовку к груди и подошел ближе. Наконец-то свои траншеи. С чувством освобождения он спрыгнул вниз. Вокруг лежали лишь убитые. Он был слишком измучен, чтобы выяснять, нет ли среди них унтер-офицера. У него было чувство, что он сбежал напрасно. Страх, побег, унижение, раны, снова побег. Если унтер-офицер выбрался отсюда живым, то все это его миновало… Он стянул с убитого шинель, китель и сапоги. Надев их на себя, он побрел дальше. Туда, где проходила, как он думал, главная линия обороны. XV Городской комендант Эмги прикрутил фитиль в керосиновой лампе, сделав огонь послабее, и направил металлическое зеркало на пустой стул возле своего стола. Потом обратился к ординарцу: — Позовите ко мне ротмистра. Он посмотрел на пустой стул, на который падал свет от лампы. «Лучше бы это был электрический стул», — подумал он. В этом случае надо бы посадить жертву лицом к стене. Чтобы ей не было видно, когда он нажмет на кнопку. Его взгляд пробежал по бумаге на столе. Он заметил орфографическую ошибку. Поскольку это была его собственноручная запись, он почувствовал стыд и тут же исправил ошибку. Вдруг кто-нибудь прочтет! Он раздавил муху и вспотел. Сегодня он не допустил ошибок. Это его удовлетворило. Боевой комендант Эмги во время сражения! Напряжение, заботы и немного страха. Ну, теперь это все миновало. Он стал старше, но его честолюбие еще оставалось молодым. Если когда-нибудь война будет выиграна, он приукрасит это дело. Он уже представлял себя рассказывающим: «За четыре часа русские прорвали оборону дивизии. Фронта больше не было. Ужасная неразбериха. И тут я получаю приказ из штаба армии, что должен остановить отступление…» Подробности лучше опустить. Историю с вездеходом, приготовленным для себя, он бы выбросил. Он вытер грязным платком пот со лба. В тот момент он был похож на гнома. Когда вошел ротмистр и сел на стул, майор сразу приступил к делу: — Что с фельдфебелем? Ротмистр на секунду задумался: — Ничего. Хотя он не был близко знаком с комендантом, у него было чувство, что разговор будет протекать неприятно. — Полагаю, что вы меня неправильно поняли. Я отдал вам приказ. Когда вы, наконец, приступите к его выполнению? — Никогда! — И, испугавшись своей храбрости, ротмистр добавил: — Отсутствует утвержденный приговор! Плохое обоснование. Кажется, майор намеренно проигнорировал «никогда!» и сказал: — Дело запутанное. Военный судья был дурак. Нам предстоит расхлебывать это вдвоем! — Извините, господин майор, я не понимаю, почему! Свет керосиновой лампы слепил ротмистра. Ночной мотылек бился о стекло. Комендант начал обстоятельно объяснять: — В штабе армии хотели провести показательный процесс. Все было на лезвии бритвы. Там хотят дать войскам устрашающий пример. Такая же неразбериха у нас может произойти и завтра. Может быть, военный судья был неправильно проинформирован. Его отправили в Эмгу, чтобы вынести приговор. Кого засудить — было все равно. Только приговоренный не должен быть простым солдатом. Кого мне выбрать? Может быть, вас? Ротмистр почувствовал, что краснеет. — Значит, вы выбрали фельдфебеля и сообщили его фамилию в штаб армии. Армия, в свою очередь, объявляет, что был расстрелян фельдфебель. Тем временем военный судья приговаривает не того, кого надо. А фельдфебель все еще жив. Трагедия без трупа! — Наша задача — чтобы труп был! Ротмистр слегка отодвинул стул в сторону. Свет лампы был невыносим. Каждый раз, когда мотылек бился о стекло, оно отзывалось тихим звоном. — Да это же бред! Лицо майора исказилось: — Его признали дезертиром! — Таких наберутся тысячи. — Ротмистр подумал о своем шофере. Парень оставил его в дураках. Комендант наморщил лоб. — По имеющимся на настоящий момент сведениям, почти четыре тысячи человек убиты или попали в плен. Рота этого фельдфебеля в лучшем случае пропала без вести. Одним больше, одним меньше — речь не об этом. — Именно об этом, господин майор. — Вы что хотите? Человек теоретически мертв. Его родственники оповещены. Его вычеркнули из списков довольствия. Его должности нет. Кроме того, все командиры рот уже зачитали приказ по армии о его расстреле. — Неприятное объявление, — сказал ротмистр. Стекло зазвенело. Мотылек твердо решил погибнуть. — Вот именно об этом неприятном объявлении, как вы говорите, и идет речь. — А если у него будет возможность перебежать? Майор покачал головой: — Как вы хотите это устроить? Если фельдфебель не будет расстрелян, пойдут разговоры. Однажды начнут расследовать это дело и от меня потребуют труп. В качестве квитанции в определенном смысле. Что тогда? — У вас, как у боевого коменданта, есть определенные возможности… Майор покачал головой: — Я больше не боевой комендант. Прорыв ликвидирован. Вдруг он ударил кулаком по столу, крикнув: — То, что вы предлагаете, — измена! В гневе он смахнул со стола несколько карандашей. Комендант любил карандаши с нежностью коллекционера. — Вы его расстреляете! Ламповое стекло зазвенело. Мотылек полетел на пол. Несколько раз он еще дернул обгоревшими крыльями. — Прикажите полевому жандарму! — попросил ротмистр. Майор наклонился за карандашом и снова показался из-за стола: — Полевой жандарм может отказаться. Он знает, что приговор не был вынесен! — Он сладко улыбнулся: — Между вами и жандармом есть одно различие. У него — незапятнанная репутация. Установилась мучительная тишина. Жужжание мухи, летавшей вместо мотылька вокруг лампы, было единственным звуком в комнате. — Почему? — раздраженно спросил ротмистр. — У меня есть доказательства, что ваш дивизион покинул позиции без достаточных на то оснований. Достаточно одного моего доклада, и с вами все кончено! У ротмистра на лбу выступил пот. Он допустил ошибку. Теперь он вспомнил. Ему надо было уничтожить журнал боевых действий. По записям в нем каждый может понять, что случилось. В городской комендатуре была радиостанция. Каждое входящее сообщение регистрировалось с указанием времени. Может быть, радист с его участка доложил, что соприкосновения с противником нет! А он в тот момент приказал отступать. В журнале значилось: «Под натиском противника отхожу в пункт Н.». Этому типу тогда уже было все известно. — Итак? — спросил майор. — Вы гарантируете мне… Комендант саркастически рассмеялся. — Я могу идти? — Можете. И доложите мне сразу об исполнении. Ротмистр шел по коридору на выход, как ходит по суше водолаз в костюме со свинцовыми подошвами. Площадь перед комендатурой лежала в темноте. Со стороны фронта доносился глухой рокот. Словно большой корабль, на него надвигался пакгауз. Невольно он пошел медленнее. Через час он станет убийцей. Если дело пойдет быстрее — то через полчаса. Словно в дурном спектакле. Он сидел в ложе, смотрел на сцену и вдруг должен играть роль. Для зрителя это несложно. Но чем ближе выход на сцену, тем более нервным он становился. А действительно ли ему надо играть? Да. Там был журнал боевых действий. Безжалостный кусок бумаги, договор с чертом. Если он от этого не отделается, то его разжалуют… В темноте загудел автомобильный мотор. Две затемненные фары нащупывали площадь. Гравий скрипел под парой сапог. Вдруг он оказался у закрытой металлической двери пакгауза. Постучал. Жесть загремела, как барабан. — Да заходите же, — сказал полевой жандарм, будто речь шла о званом ужине. На стене висела штормовая лампа. Она отбрасывала на стол неясные тени. Ротмистр не мог представить себе пакгауз более мрачным. В воздухе висела паутина. Она сразу же прилипла к его лицу. Когда он попытался ее смахнуть, то почувствовал другую паутину на руке. От отвращения он вздрогнул. От стены отслоились куски штукатурки. Он шел по ее крошеву. Белые пятна на стенах походили на саваны, развешанные в морге для просушки. — Уже пора? — прошептал полевой жандарм тоном заговорщика. Ротмистр покачал головой. Он подумал: «Мне этого не миновать. Человек запомнит мое лицо. А кроме меня и майора теперь есть третий, знающий про это дело». Только сейчас он начал понимать ужас происходящего. Жандарм прошептал: — Комендант сказал, что вы придете его забрать. — Почему вы не говорите нормально? — Т-с. — Жандарм приложил палец к губам. — Его нет. — Он показал наверх в темноту. Ротмистр повторил эту фразу сначала беспомощно, а потом радостно: — Его нет. Лучшее, что он когда-либо слышал. Он захихикал. ОН же знал, что все это — дурная шутка. Фельдфебеля нет. Единственная возможность, которую он не учел. Он громко рассмеялся. Он оказался несостоявшимся палачом. Значит, и с журналом боевых действий все обошлось. Полевой жандарм шикнул: — Тихо! Фельдфебель спит! Ротмистра словно окатили холодной водой. — Выражайтесь яснее, — проворчал он. — Он спит, — повторил обиженно жандарм. И сразу же перешел на деловой тон: — Ваш пистолет я с удовольствием взял бы на хранение. А в получении вы можете расписаться вот здесь. — В получении? — По инструкции при передаче арестованного я получаю квитанцию. У ротмистра холодок пробежал по спине. Он сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Может быть, в довершение всего майор потребует еще отрезанные уши в качестве доказательства? Полевой жандарм протянул ему растрепанную книгу: — Вот, пожалуйста. — Потом, потом, — ответил ротмистр. Убийцы своих имен не оставляют. Жандарм разочарованно сказал: — Но сейчас он еще жив. Ротмистр увидел крутую лестницу, уходящую во мрак. Стертые ступени, цементная пыль, грязь. Он подумал: «Мне придется подниматься туда. Он спит. Как человек, который должен умереть, может спать?» Голос жандарма сказал: — Потом, когда все пройдет, будет уже нежелательно. Ротмистр молчал. Выстрел в этих старых стенах даст ужасное эхо. Огонь из ствола осветит все помещение. А вдруг пуля не попадет? Тогда совершенно точно фельдфебель начнет орать. А если дело дойдет до потасовки? В страхе смерти человек готов на все. — Если не будет света, то в темноте я его не найду, — сказал он с упреком в голосе. — Я его приведу, — вызвался полевой жандарм. — Нет-нет, если он спит… Жандарм бросил беспомощный взгляд: — И все же его придется разбудить! Ротмистр поспешно бросил: — Я сделаю это, пока он спит. Так лучше. — Так дело не пойдет. — Значит, я это должен делать на улице? Он намеренно избегал слова «расстреливать». — Да, таков приказ коменданта города. — Как это он себе представляет? — вдруг возмутился ротмистр. — Что я тогда должен говорить фельдфебелю? — Тсс! Не так громко. Я ему сказал, что завтра его освободят. Я так всем говорю. Ротмистр удивился такому хладнокровию. — Итак, ведите его сюда. Холодный пот выступил у него на лбу. Теперь пути назад нет. Огонь в штормовой лампе дрожал, освещая все неясным светом. Полевой жандарм поднялся вверх по лестнице. Ступени скрипели у него под ногами. Звенела связка ключей. Скрипнула дверь. В темноте откололся кусок штукатурки и упал на пол. Ротмистр испуганно сжался. Вверху он услышал неясное бормотание. Прибавился второй голос. Потом послышалось движение. Разморенный сном человек поднимался со своего места. Пол наверху прогнулся. Послышались шаги вниз по лестнице. Задрожали перила. — Вас отправляют, — услышал ротмистр. — Вот он, — вдруг послышалось совсем близко. Перед ним стоял фельдфебель. Ротмистр смотрел на белые пятна. — Мои часы? — услышал он слова фельдфебеля. Полевой жандарм ответил: — У меня их нет. — Они пропали? — Как вам не стыдно! — прогнусавил полевой жандарм. Ротмистру казалось, что он никогда еще не переживал столь отвратительной сцены. Он знал, у кого были часы. Жандарм вел себя достаточно вызывающе. — А мой ремень? Мой пистолет? — спрашивал фельдфебель. — Останутся здесь, — ответил ротмистр голосом, показавшимся ему чужим. — Может быть, лучше сейчас? — Полевой жандарм снова протянул ему захватанную книгу. — Нет. Позже. Идем. Ротмистр почувствовал облегчение, когда вышел из света фонаря. Когда жандарм открывал железную дверь, фельдфебель с упреком в голосе сказал: — Без ремня! Ротмистру это показалось забавным. Когда они вышли, фронт звучал, словно шум на сортировочной станции железной дороги. Над лесом висело багровое зарево. Их шаги далеко раздавались в темноте. Вдруг ротмистра охватил страх. Ему показалось, что фельдфебель намеренно держался чуть-чуть позади него. В нервном возбуждении он схватился за кобуру. Расстегнул клапан, почувствовал холодную сталь и взял оружие в руку. Он был уверен, что фельдфебель не заметил его движений. Несмотря на это, страх не отпускал его, хотя с оружием он был намного сильнее. Потом он вспомнил, что оружие, естественно, было на предохранителе. Флажок предохранителя в любом случае бесшумно перевести не удастся. Обязательно раздастся щелчок. Фельдфебель может его услышать. Возникло новое затруднение. Или фельдфебель сразу поймет, что его убийца идет рядом с ним, или тут же побежит. «И навстречу никто не попадается», — подумал ротмистр. Он пошел бы на голос, даже если бы это были незнакомцы. Быть один на один с жертвой было для него невыносимо. Ну где ему это сделать? И этот вопрос оставался открытым. Поблизости был лес. Но он один не готов идти с фельдфебелем в лес. Деревья, чаща, ветви, призрачно висящие над дорогой, ночь. — Придет время, вернусь я в свою роту, — сказал фельдфебель. Он продолжал идти на полшага позади него. Хитрость или простодушие? Страх смерти превращает в ребенка. Пока ротмистр обдумывал ответ, фельдфебель спросил: — Куда мы идем, господин ротмистр? Неосознанно ротмистр ждал этого вопроса. Но, несмотря на это, он был захвачен врасплох. Еще никогда ему не приходилось так быстро придумывать ложный ответ. По крайней мере, такую важную ложь. — Некоторые формальности, — сказал он. Ротмистр подумал, что выдал этим ответом себя с головой. — Мне потребуется справка о том, сколько времени я здесь провел. У нас в роте действительно считают важным… Фельдфебель говорил с требовательными нотками в голосе. В этот момент ротмистр снял пистолет с предохранителя. Это удивило его самого. Он сделал это инстинктивно, когда фельдфебель говорил. Он сам не заметил своего хладнокровия. Теперь он устранил все преграды на пути к убийству. Только одно нажатие пальца… Но что случится, если он не попадет? Они пересекли площадь и подошли к дому. На их пути лежала доска. Ротмистр споткнулся и выронил пистолет. В темноте оружие брякнуло о камни. Чудо, что не произошло выстрела. — Ваш пистолет, — сказал фельдфебель. Ротмистр не ответил. Он начал лихорадочно ощупывать землю. Острый щебень рассекал руки. Ротмистр уже подумал, что нашел пистолет, но это оказался гладкий кусок железа. — Может быть, здесь? — Фельдфебель наклонился. В этот момент ротмистру захотелось закричать во весь голос. Он этого дальше выносить не мог. — Оставьте, — смущенно пролепетал он. Но фельдфебель уже ползал вокруг на четвереньках. Их руки наткнулись одна на другую. — Дайте мне его найти самому, — взмолился ротмистр. — Да вот он! — Фельдфебель поднялся. Ротмистр продолжал в изнеможении сидеть на корточках. Перед собой он видел гигантский силуэт фельдфебеля. Волнение сдавило ему грудь. «Это конец», — подумал он, ожидая выстрела. Прошла доля секунды. Целая вечность. — Вот, пожалуйста, — сказал фельдфебель. «А теперь?» — подумал ротмистр. У него подкашивались ноги. — Вот, вот он, господин ротмистр. Он схватил. Наткнулся на чужую руку и почувствовал ствол пистолета. Ствол был направлен ему в живот. Оружие снято с предохранителя. Достаточно легкого нажатия, и он умрет. «Он снят с предохранителя», — хотел предупредить ротмистр. Когда рукоятка снова, наконец, оказалась в его руке, он был словно пьяный. Площадь, дом — все плыло перед глазами. Он прошептал только: — Идемте дальше. Вдоль дороги стояли избы. Маленькие, черные, покосившиеся. Куда они шли, ротмистр не знал. — Я еще, наверное, нарвусь на взыскание? — спросил вдруг фельдфебель недоверчиво. Ротмистр в ответ смущенно рассмеялся: — Нарваться здесь можно на что угодно. Избы остались позади. Они оказались рядом со станцией. Рядом была гора дров — топливо для паровозов. Скелет сожженного вагона. В стороне от них (им не было видно) в какую-то емкость текла вода. Ротмистр почувствовал под ногами гравий, потом наткнулся на рельсы. Неожиданно для себя он услышал свой ответ: — Не хочу дальше вас держать в неведении. Ваши дела плохи, — говорил он очень спокойно. — Речь идет о вашей голове. Штаб армии требует жесточайшего наказания. Испуганный фельдфебель встал как вкопанный. Он задыхался. — Я думал, меня отпустили в свою роту. — Полевой жандарм вас обманул. — Это… — пролепетал фельдфебель. — Нет, нет… Ротмистр заметил, что он ничего не понял. — Исчезните отсюда! — внезапно крикнул он фельдфебелю. — Бегите отсюда к чертовой матери! Бегите, спасайтесь! Больше ничего не могу для вас сделать! Может быть, дойдете до русских. Да бегите же! Минуту стояла тишина. Слышалось пронзительное дыхание фельдфебеля, потом он им овладел. Ротмистр видел силуэт, слышал шаги фельдфебеля по гравию. Он подумал о журнале боевых действий. О роковой записи. Потом он выстрелил. Раз, два, три — палец продолжал нажимать на спусковой крючок Выстрелы гремели один за другим. Фельдфебель негромко вскрикнул. Ротмистр при вспышке выстрела заметил, как он упал, но продолжал нажимать на спуск. Жадность, страх, злоба переносились в его руку. Послышался щелчок. Патроны кончились. Он с отвращением отшвырнул оружие. По лицу бежали слезы. Он повернулся и нетвердыми шагами пошел прочь. — Ванну, — шептал он. — Принять ванну! — вдруг закричал он и после этих слов в действительность больше так и не вернулся. Пока он не умер, про него рассказывали, что он сошел с ума под артиллерийским огнем. Эпилог Три дня спустя холодный ветер, с моря выдул из лесов тепло. Над болотами клубился туман. Его обрывки стали частыми гостями в низинах. Тучи москитов исчезли. Входила в права осенняя погода. В тумане, поднимавшемся над землей до щиколоток, на кладбище в Подрове перед отрытой могилой стояли несколько солдат. Они отыскали своих убитых и доставили на кладбище. Полевой священник, несколько дней назад еще служивший в настоящей церкви, с рвением исполнял свою должность. Он прибыл на фронт со свежим пополнением. В неразберихе, которую он застал, он посвятил себя и тем обязанностям, которые через неделю поручит мирянину. Одной из таких обязанностей было это погребение. Он возложил столу на плечи, взял в руку маленький нагрудный крест и открыл полевую Библию. «Господь с вами», — начал он. Его внимание было обращено отчасти на солдат, отчасти на слова Священного Писания. Лица солдат напоминали ему бесцветные каменные украшения, видневшиеся кое-где над могилами. Достучаться до их сердец ему было бы тяжело. «Во веки веков, аминь!» — громко сказал священник. Он видел майора без сапог. Его ноги были завернуты в мешковину. Из-под коричневого полотна виднелись белые завязки. Лица ему не было видно, так как человек смотрел в могилу. «Дорогие мои братья во Христе, — сказал он. — Мы ниспрашиваем благословения Божия по печальному поводу. От нас ушли товарищи. Господу в его промысле было так угодно». Именно это он намеревался сказать в этом случае. «Господь слишком велик, — продолжал он, — для того чтобы мы могли постичь промысел его. Господь призывает — мы должны повиноваться. Он мудр и всеведущ. Мы должны верить, а не понимать!» Унтер-офицер, со скукой смотревший на опушку леса и, очевидно, ничего не слушавший, сбил его на несколько мгновений с мысли. «А не понимать!» — повторил он. Потом он припомнил продолжение: «Посмотрите на небо над нами, огромное и возвышенное. Посмотрите на облака над нами! Что мы по сравнению с ними? Жалкие и скромные творения». Он заметил солдата с полевой сумкой. У него единственного не было на груди новых наград, как будто во время награждения по какой-то причине его обошли. «Переносите это со смирением, — сказал полевой священник. — Не спрашивай Господа, почему ты взял жизнь у одного, а другому оставил. Господь молчит. И только когда мы снова станем прахом, придет он и скажет: «Да будет свет!» Это утешение остается нам…» Майор обратился к унтер-офицеру: — Я должен идти. Мои ноги. Чертовски холодно. Унтер-офицер кивнул: — Держитесь за меня, господин майор. Я вас провожу. Они деликатно стали отходить. Солдаты с готовностью их пропускали. Пройдя пару шагов, унтер-офицер сказал: — Не думайте, что я рад побыстрее уйти. Некоторым так приятно слушать журчание этой речи. Тут дело в другом. Кроме того… втайне мы надеемся, что это — правда. — Да, — сказал майор, — нельзя себе представить, что и здесь нас обманут.